Юный богатырь дернулся, почти сбросил тяжелое тело старого
исполина, но побелел от острой боли, бессильно рухнул, а Илья дожал нож так,
что рукоять уперлась в грудь. Воин захрипел, изо рта хлынула алая струя.
В яростных глазах внезапно появилась тень, пока только тень поражения. Он
еще не верил, но избитое и раненое тело кричало, что на этот раз чужое
железо разорвало ему сердце.
Илья с усилием оттолкнулся от противника, сел, все еще
вжимая его в землю. Со лба и разбитого виска сползала густая кровь, слепила
глаза. Он ощутил, что шлем потерял, ветер охлаждает разгоряченную голову, но
волосы даже не шевелит, слиплись от крови.
Воин пытался привстать, опирался руками, но локти
подломились, рухнул навзничь. Земля дрогнула под тяжелым и твердым, как скала,
телом.
– Все… все равно…
Грудь Муромца вздымалась с такой силой, что он слышал только
хрипы, стоны и свист через поломанные ребра.
– Скажи… – прохрипел он, – кому… сказать…
– За… чем…
– Пусть отец-мать ждать перестанут… – выдавил Муромец
через хрипы и собственные стоны. Он перекатился на бок, поднялся на колени.
Молодой богатырь лежал раскинув руки. Кровь хлестала из раны
в левом боку, румяное лицо быстро бледнело. Нос уже заострился, губы начали
синеть. Но в глазах все еще была ярость, она умирала последней.
– Мать печалить незачем… а отец… тебя найдет… сам…
– Кто? – спросил Муромец.
– Ты его узнаешь сразу…
– Как? – спросил Муромец.
– Его… все… узнают…
Голос перешел уже в хриплый шепот. Блеск в глазах тускнел,
но Муромец уловил и странное торжество.
– Кто же он? – спросил Илья, уже не надеясь на
ответ. – Князь? Хан? Каган? Волхв?
Голова богатыря откинулась, с губ сорвалось хриплое:
– Выше!.. Богатырь… сильнее которого нет на свете… Он
отомстит… убьет…
Шепот становился все тише, губы двигались медленнее, застывая,
как на морозе. Муромец наклонился к его лицу, пытаясь уловить среди хрипов
последние слова.
– Как его зовут?
– Мой отец… Илья Муромец…
Губы замерли, глаза невидяще смотрели в синее небо. Муромец
отшатнулся. Только сейчас стало ясно, кого напоминало это лицо: его
собственное, когда он лет тридцать тому смотрелся в гладкую воду озера.
И еще немножко – ту смуглолицую красавицу Зейнаб, с которой тайно
встречался, уговаривал бежать. Ее так и не отдали за него, безымянного батыра.
По слухам, она так и не взяла себе мужа…
Он взревел, как пораженный в сердце копьем, рухнул на еще
теплое тело. В голове взорвалось болью, чернота нахлынула и поглотила его
целиком.
…Далеко-далеко от этой степи маг Фивантрокл поглядел в
бронзовое зеркало, озадаченно нахмурился. За спиной слышал надсадное дыхание
магов, всем нелегко дался подъем на высокую башню. Слова излишни, они видели то
же самое, что и он. Зеркало медленно меркло, это значило, что жизнь богатыря
истончилась, а тело остывает.
Архимандрит сидел в глубоком кресле, наблюдал за всеми.
Фивантрокл обернулся, виновато развел руками. Василий сказал нетерпеливо:
– Перебрось на того старого медведя… Перебрось!
Маг покачал головой:
– Не удается.
– Почему?
Маг всмотрелся в зеркало, там погасли последние искорки,
затем там все заволокло черным.
– В нем тоже не осталось жизни.
Маги сопели, начали переговариваться. Василий после паузы
проговорил многозначительно:
– Все не так, как планировалось… Но, может быть, мы
планируем даже лучше, чем полагаем сами. Наш опыт работает за нас.
На него смотрели с ожиданием, ждали пояснений.
А нетерпеливый Фивантрокл спросил:
– Как?
– Старый медведь был силен, – пояснил Василий, –
надо отдать ему должное, но молодой его поразил насмерть. Но и сам, как видно,
умер от тяжелых ран. В Степи кто их излечит? А хорошее в том, что
иначе мы еще хлебнули бы с ним горя. Он дерзок, непослушен, мечтал стать
защитником угнетенных, говорил о всеобщей справедливости… А так нам проще.
Выполнил все, а затем исчез, как подобает хорошему слуге. Давайте решим, что
делать дальше.
Старый маг Укен, дотоле молчавший, сказал:
– У меня есть план.
На него оглянулись с тихой опаской. Укен чаще держался в
сторонке, но, когда начинал действовать, его планы оказывались самыми
коварными, продуманными и успешными.
И он единственный, кто еще знал почти забытое искусство
общения с демонами.
Глава 15
Небо было синее, ковыль мягко стелился под конскими
копытами. Мелкие зверьки испуганно шмыгали в стороны, а потом грозно потрясали
кулачками вслед проскакавшим гигантам. Мелькнула рыжая спина лисицы, тут же
прямо из-под носа рыжей вспорхнула птаха, взлетела в синь, зазвенела
крылышками, словно те из тонкого серебра.
Щит теперь был приторочен справа у седла Залешанина. Рагдай
отнекивался: он-де лучше Залешанина в бою, тот от зайца не отобьется, меча в
руках не держал, а своей оглоблей пока что защищался лишь по счастью, но
Залешанин подозревал, что витязь просто не хочет изнурять своего коня
тяжеленным щитом.
– А ты дорогу точно помнишь? – крикнул он.
– Прямо на север, – ответил Рагдай весело. –
Мы – гипербореи!
– Чё-чё?
– Северные люди, говорю. Как только минуем этот ковыль, там
и Днепро. А ковыль и есть ковыль, он и у печенегов ковыль…
Залешанин с некоторым беспокойством огляделся на скаку:
– Здесь что, не живут?
Рагдай изумился:
– Да здесь повернуться негде! Печенеги, хазары, черные
клобуки, торки, берендеи, огузы, караки, савиры, отелеки… Всех не счесть!
У каждого кони, овцы, юрты…
– Где ты их видишь?
– Чудак. Степняку повернуться негде, если на виднокрае юрта
другого степняка. Так и говорит: моим глазам больно, когда вижу чью-то юрту.
А раз больно, надо пойти и сжечь. Чтоб глаза не болели.
Долго неслись молча, потом Залешанин всмотрелся в темнеющую
точку на виднокрае:
– Дождь будет, что ли…
Рагдай очнулся от дум, глаза еще затуманенные, огляделся:
– Где?.. Откуда?.. О черт…
Лицо его омрачилось. Залешанин поглядывал с удивлением,
только в Царьграде от дождя прячутся, а славяне и русы выбегают под холодные
струи, хохочут и прыгают как дети, грохочущему небу показывают кулаки, а
детвора дразнит, высунув языки…
