Вначале сторожей трудно было различать, заложницы видели только маски, в которых все казались на одно лицо. Со временем выяснилось, что маска скрывает только лицо, но не характер человека. За куском тряпки живет личность со своими особенностями и неповторимым голосом. Более того, у каждой маски была душа. И узницы невольно делили одиночество плена с этими масками, играя с ними в карты и домино, решая кроссворды и разгадывая загадки из старых журналов.
Даже строго соблюдавшая тюремные правила Марина не оставалась равнодушной. Одни сторожа ей нравились, других она откровенно ненавидела, придумывала и распускала о них коварные сплетни, натравливала их друг на друга, рискуя нарушить гармонию плена. Все должны были участвовать в ее интригах, и все в них участвовали.
В первый месяц плена среди охранников был один, страдавший внезапными припадками бешенства. Его звали Барабас. Он обожал Марину и выполнял все ее прихоти, но с первого дня люто возненавидел Маруху. Во время припадков он пинал телевизор или стучал головой о стены.
Но больше других запомнился худой молчаливый парень почти двухметрового роста, который поверх маски натягивал еще и темно-синий капюшон спортивной куртки, придававший ему вид ненормального монаха. Его так и прозвали: Монах. Он подолгу сидел с опущенной головой и думал о чем-то своем. Он охранял Марину с первого дня, и она относилась к нему с симпатией. Он, со своей стороны, привозил ей из отпуска разные подарки, например, пластиковое распятие на простенькой ленточке, которое Марина сразу повесила на шею. Она единственная видела его лицо, поскольку до появления Марухи и Беатрис охранники не носили масок и не скрывали своих имен. Марина видела в этом знак того, что ей не суждено остаться в живых. Ее рассказам о приятном лице и на редкость выразительных глазах этого молодого человека Беатрис охотно верила, замечая, какие длинные, пушистые ресницы видны в отверстиях маски Монаха. Этот парень был способен на добро и зло. Как-то раз он обнаружил на шее Беатрис цепочку с медальоном Девы Марии.
– Цепочки с медальонами здесь запрещены. Отдайте это мне.
Беатрис возмутилась и попыталась протестовать:
– Вы не можете ее отобрать. Это плохая примета, со мной случится что-нибудь ужасное.
Доводы Беатрис вызвали сочувствие, и Монах стал объяснять, что в медальоне может быть спрятано какое-нибудь электронное устройство, передающее координаты места. Наконец он предложил:
– Сделаем так: цепочку оставьте себе, а мне отдайте медальон. Простите, но у меня приказ.
Охранника по прозвищу Золотушный терзала навязчивая мысль, что его убьют, и он холодел от страха. То ему слышались фантастические звуки, то казалось, что его лицо изрезано чудовищными шрамами и преследователи не могут его опознать. Смочив тряпку в водке, он стирал отпечатки пальцев со всех предметов, к которым прикасался. Даже едкие насмешки Марины не могли избавить его от этого наваждения. Порой, проснувшись среди ночи, Золотушный начинал испуганно шептать: «Слышите? Это полиция!» Однажды он задул свечу, и Маруха в потемках так сильно ударилась о дверь туалета, что едва не потеряла сознание. А Золотушный еще и обругал ее за неумение ориентироваться в темноте.
– Заткнись! – не сдержалась Маруха, – это тебе не игра в сыщики-разбойники.
Охранники тоже оказались в роли заложников. Им не разрешалось ходить по всему дому, в часы отдыха они спали в соседней комнате под замком, чтобы не разбрелись. Все они были коренными антиокцами и плохо знали столицу, поэтому, по рассказам одного из них, когда через двадцать-тридцать дней приходило время отпуска, их вывозили в багажнике автомобиля, чтобы они не могли опознать место. Другой надзиратель с опаской утверждал, что по окончании операции всю охрану перебьют и все тайны скроет могила. Начальники в масках и дорогих костюмах появлялись без предупреждения, выслушивали доклады и отдавали распоряжения. Порой эти приказы выглядели нелепо, но и жертвы, и охранники находились в их полной власти.
Завтрак пленницам приносили всегда неожиданно: кофе с молоком и кукурузную лепешку со свиной колбасой. На обед давали фасоль или чечевицу, плавающую в серой жиже, кусочки жирного мяса, ложку риса и стакан лимонада. Стульев не было, и есть приходилось, сидя на матрасе и орудуя только ложкой, так как ножи и вилки запрещались правилами безопасности. Ужинали разогретой фасолью и другими остатками от обеда.
Как уверяли охранники, «майордомо» – хозяин дома, оставлял себе большую часть средств, выделяемых на общее содержание. Сорокалетний крепыш среднего роста, судя по гнусавому голосу и опухшим, заспанным глазам в отверстиях маски, сильно смахивал на фавна. С ним жила маленькая, писклявая женщина со стершимися зубами, вечно одетая в лохмотья. Звали ее Дамарис. Обладая абсолютным отсутствием слуха, она целыми днями с таким энтузиазмом распевала во весь голос куплеты и частушки, что можно было не сомневаться: она еще и пританцовывает.
Тарелки, стаканы, простыни не мыли и не стирали до тех пор, пока пленницы не начинали бунтовать. Туалет открывали всего четыре раза в день, а по воскресеньям, когда хозяева уходили из дома, его вообще запирали, боясь, чтобы соседи не услышали шум воды из бачка. Охранники мочились в умывальник или в сливное отверстие душа. Свою неряшливость Дамарис пыталась скрыть только перед приездом начальства, когда уже отчетливо слышался шум вертолета. С проворством пожарного она тут же бросалась мыть полы и стены струей из шланга. Ежедневно до часу дня она смотрела телесериалы, потом забрасывала в скороварку все, что предназначалось на обед: мясо, зелень, картошку, фасоль… Все это она смешивала и держала на огоне до тех пор, пока не засвистит. Во время частых скандалов с мужем Дамарис выплескивала наружу огромный заряд злости и богатый запас бранных слов, которые порой выходили за пределы воображения. У супругов были две дочери – девяти и семи лет, – которые учились в соседней школе и иногда приглашали одноклассников посмотреть телевизор или поиграть во дворе. Несколько раз по субботам дом навещала учительница, а среди недели шумная компания хозяйских приятелей могла неожиданно нагрянуть и устроить вечеринку с музыкой. В такие дни заложниц запирали на замок, заставляли выключать радио и телевизор и запрещали им даже в крайнем случае пользоваться туалетом.
В конце октября Диана заметила, что Асусену что-то гнетет и тревожит. Она целыми днями молчала, на вопросы отвечала односложно. Сама по себе эта ее удивительная способность замыкаться в себе, особенно при чтении Библии, была хорошо известна. Однако теперь замкнутость сопровождалась нервозностью и необычной бледностью. В конце концов Асусена призналась: уже две недели она подозревает, что беременна. Расчеты были просты: сорок дней в плену, и подряд две осечки. Всплеск радости за подругу сменился у Дианы тягостными раздумьями о возникшей ситуации.
В один из первых приездов дон Пачо обещал, что их освободят в первый четверг октября. Это звучало правдоподобно на фоне очевидных перемен: с пленниками стали лучше обращаться, лучше кормить, предоставили им больше свободы. Потом под разными предлогами дату освобождения несколько раз переносили. После упомянутого четверга сказали, что освободят к девятому декабря, дню выборов в Национальную Ассамблею. Позднее то же самое говорили о Рождестве, Новом годе, Трех Волхвах или чьем-нибудь юбилее, но каждое новое обещание становилось всего лишь крупицей утешения.
