— Да, ты крепок…
— Только уеду, — признался Добрыня. — На миру
и смерть красна, но этот рек, что умру страшно и позорно. А позорно и есть
позорно. Пусть никто не узрит.
— Пойдем к князю, — сказал Белоян.
— Зачем? Пусть спит. Уже полночь.
— Не спит, — сказал Белоян. — Он хоть и не
волхв, а тоже что-то чует… Да и кому, как не князю, знать, что из пределов
уезжает сильнейший из богатырей?
Владимир снял со стены меч в простых ножнах. По рукояти
Добрыня узнал тот самый, который Людота выковал из небесного железа. Теперь в
рукояти блистали драгоценные камни, вделанные так искусно, что никак не смогли
бы помешать самому лютому бою.
— Возьми, — сказал Владимир. — В неведомых
землях… что не встретишь? Будет лучше, если под рукой меч понадежнее.
Добрыня непроизвольно взял меч. От кончиков пальцев в тело
стрельнула диковатая радость. Он сразу ощутил себя отдохнувшим и сильным. По
рукояти пробежала синеватая искра, юркнула в щель между железом и ножнами. Там
едва слышно потрескивает, будто крохотные молнии трутся спинами.
Владимир поглядывал с некоторой ревностью, это лучший меч на
Руси, а Добрыня взвесил его на руках, протянул обратно:
— Я же сказал, на смерть еду. Не стану ждать, когда
пройдут две недели. Смерть обещана гадкая и страшная. А так сразу за пределами
Руси влезу в первую же драку… ну и… Так что плакал твой меч, княже.
Белоян кивнул:
— Да, княже, этот меч достанется, скорее всего,
каким-нибудь лесным разбойникам.
Владимир явно заколебался, даже чуть не потянулся за
драгоценным оружием, затем с усилием растянул губы в невеселой усмешке:
— Возьми. Если не дам, будут говорить, что на смерть
отправил безоружным.
— Тогда скажут еще гаже, — громыхнул Белоян.
— Что?
— А то, — сказал Белоян хладнокровно, — вот
как он, мол, рад был спровадить опасного соперника!
Добрыня поморщился:
— Это я-то соперник?
— Ну, поговорить у нас любят, — буркнул Владимир с
недоброй улыбкой. — Не то, так другое, а гадость какую-нибудь в спину
скажут. Возьми! Если я теряю тебя — что при такой утрате… лишиться полоски
железа?
Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом распахнули
руки. Белоян отодвинулся. Богатыри крепко обнялись, но не хлопали друг друга по
спине и плечам, а застыли на время в скорби и печали.
Но когда выехали на улицу, Добрыня снял перевязь с княжеским
мечом, бережно поцеловал лезвие и уже в ножнах протянул княжескому гридню:
— Все. Дальше меня провожать не надо.
Гридень, толстый и преданный малый, испуганно отшатнулся,
оглянулся на терем. В одном из окон горит свет, мелькнула тень.
— Как велишь, Добрыня. Но меч…
— Отнеси князю.
— Как скажешь, Добрыня, — повторил гридень. —
Но теперь это твой меч…
— Он нужнее Киеву, — отрезал Добрыня. — Пусть
отдаст, к примеру, Алеше Поповичу.
Гридень покачал головой:
— Кроме тебя, такой меч князь никому не даст. К тому же
Лешак вчера тоже умчался из Киева. Что-то срочное на дальней заставе!
Добрыня нахмурился. Тревожное почудилось, еще когда в
Золотой Палате не узрел ни единого из семидесяти сильнейших богатырей,
прозванных в народе сильномогучими. Мелькнул только Лешак, поповский сын, но
вот унесло и его… Однако мимолетная мысль исчезла так же быстро, как и
родилась.
Всю жизнь он посвятил защите родных земель. И сделал немало…
Но оставшиеся две недели потратит только на себя.
Небо блистало утренним холодом, похожее на громадную льдину.
На востоке из-за края земли поднималась алая заря, а с запада пронеслась
странная звезда с двумя хвостами.
Застывшие за ночь створки городских врат надсадно
заскрипели. Распахнулся простор, за спиной остались запахи сыромятных кож,
горящего железа, хлеба, а впереди лишь широкий Днепр, а за ним —
бескрайняя степь…
Стражи ворот хмуро смотрели, как огромный белый жеребец
гордо и надменно ступил за черту города. Витязь держался в седле с такой же надменностью,
смотрел вперед с упрямо выдвинутой нижней челюстью, суровый, по сторонам даже
не повел глазом. Надвинутый по брови, блестит конический шлем, кольчужная сетка
падает на широкие плечи. Его знаменитый длинный меч настолько длинен, что не
пристроишь у бедра, как носят печенеги и славяне, а на широкой кожаной перевязи
торчит по обычаю людей северного моря из-за спины.
Секиру и лук пристроил справа у седла, небольшой круглый
щит — слева, выкованный из цельного куска железа, закаленный так, что даже
прямой удар топора не оставит царапины, но и без хрупкости, когда может
рассыпаться только потому, что небрежно бросишь наземь.
Он чувствовал в теле гремящую мощь, а под коленями
перекатывались тугие мышцы коня, которого еще жеребенком сумел добыть в дивных
странах. Если Снежка накормить отборным зерном, он мог мчаться выше леса
стоячего, ниже облака ходячего, но только редкий человек усидит на таком
богатырском коне!
Далеко на севере, почти по самому виднокраю тянулась темная
полоска леса, а здесь степь стелилась без конца и края. У него было чувство,
что вот так мир будет мчаться навстречу все отведенные ему две недели, дорога
будет бросаться под копыта коня и пропадать как марево…
Под копытами гремела сухая земля, над головой выгнулось
синее небо. Он мчался один в этом бескрайнем мире, ничьи глаза не смотрят, как
он сидит, что делает, но он по-прежнему держался в седле красиво и надменно,
как все эти горькие и трудные годы, словно за ним наблюдают тысячи глаз.
Когда-то раб, пинаемый любым презренным челядином, он
питался объедками со стола дворовой черни, бегал полуголый, в обносках, все же
силой и умом добился того, что теперь перед ним склоняют головы даже самые
знатные бояре. Он сражал сильнейших ворогов Руси, вызволял полон, улещивал
базилевса, бывал принят германским императором и пивал с ним вино, пригонял из
дальних стран диковинных коней, добывал Жар-птицу, находил меч-кладенец,
истреблял Змеев, побивал смоков и яжей, но мало кто знает, что в глубинах души
он оставался все тем же испуганным подростком, которого схватили в горящем
Искоростене и бросили под ноги злой надменной женщине в богатом наряде.
Он был раб, с ним держались высокомерно, в ответ он научился
держать нижнюю челюсть воинственно выдвинутой вперед: что ж, давайте сразимся,
и обидчик обычно отступал. Но не со всеми можно подраться — старые бояре в
драку не вступят, приходилось учиться смотреть в их сторону таким же мутным
презрительным взором, научиться надменно цедить слова, ронять их словно бы
нехотя, подчеркивая каждым движением, что это он оказывает им честь, общаясь с
ними, а не они ему…
