Чужак был волком, сильным, как бык, и гибким, как пардус.
Чувствуя, что силы уходят, как вода в песок, Добрыня начал
беречь их, прижал щит, двигался мало, не наступал и не пятился, выжидал удобного
случая для страшного и быстрого удара, чтобы разом закончить затянувшийся бой,
но еще больше показывал всем видом, что уже нащупал такое уязвимое место в
обороне врага и вот-вот ударит, уже изготавливается…
Чужак в самом деле ощутил неладное, Добрыня заметил, как
движения стали чуть скованнее, топор двигается не по такой широкой дуге, отчего
удары сразу стали слабее, щит тоже прижат к туловищу…
Красный распухший шар солнца коснулся темного как уголь края
земли. Они дрались на кровавом закате, багровые лучи зловеще играли на металле
доспехов, и те казались залитыми кровью.
В небе пронеслась, шурша крыльями, стая мелких птах. Их
пронзительный крик был единственным, что нарушило страшную тишину, прерываемую
только частыми ударами железа по железу да хриплым дыханием.
Он все чаще промахивался. Чужак под его ударами стоял как
скала, а потом Добрыня без страха, но с облегченностью понял, что вот и настал
тот день, который предрекал демон. Но только он не считает, что смерть в
поединке ужасна и отвратительна…
Должен был последовать страшный, сокрушающий удар топором,
от которого разлетится шлем вместе с головой, но все три мутных силуэта на
месте чужака раскачивались на месте. Прогремел мощный голос:
— Да буду я проклят… если победа моя не будет честной!
— Сражайся, трус… — прохрипел Добрыня.
Чужак отступил на шаг, топор опустился, затем с размаху ушел
в землю до середины обуха. Чужак показал растопыренные пальцы:
— Передышка!
— Оп-пять? — прохрипел Добрыня.
Чужак сказал зло:
— Ты, презренный, хочешь украсть у меня заслуженную
победу?.. Какая честь сразить не спавшего ночь да еще подстрелившего для меня
зайца? Ты, поди, еще и сон мой охранял, чтобы я отдохнул как следует? Комаров
гонял? Дабы на тебя честь и слава, а мне стыд и поношение?
Секира выскользнула из пальцев Добрыни. Последнее, что он
помнил, — это небо, что встало на ребро, вздыбившаяся земля, залитое
кровью и потом лицо чужака.
В усталое тело от земли, из воздуха вливалась мощь. Он
чувствовал, что уже способен поднять коня и бежать с ним версту, но лучше бы
этот конь был не его жеребцом, да чтоб без седла и седельных мешков…
Потянулся, суставы затрещали. Еще не открывая глаз, ощутил
сладкий запах костра, жареного мяса, по аромату определил — птичье,
поспешно сел, разлепляя сонные глаза.
Костер догорал на том же месте. На прутьях истекали
ароматным соком две крупные птичьи туши, он сразу узнал молодых гусей, уже
нагулявших жирок, но не успевших перетопить в тугие мышцы и жилы.
Чужой богатырь полулежал с другой стороны костра. Глаза
покраснели от бессонницы, на щеку прилипли хлопья пепла. Он бесцельно тыкал в
догорающие угли прутиком, не столько для дела, а чтобы, как догадался Добрыня,
не дать себе заснуть.
— Ешь, — буркнул он хрипло, — и набирайся
сил. Нет славы забить усталого да голодного. А я способен с тобой справиться и
с таким. Нажратым.
— Спасибо, — ответил Добрыня. И хотя он помнил,
что о нем идет слава как о самом вежественном, не зря же именно его посылали с
самыми сложными поручениями к чужим кесарям, но сейчас так хотелось сказать
что-нибудь в духе воеводы Волчьего Хвоста, чтобы зубы заломило как от ледяной
воды. — Так звать того дурня, чьего коня я возьму в заводные? Доспехи,
пожалуй, снимать не буду, посечены моей секирой знатно…
Он разрывал гуся, обжигая пальцы о горячее мясо, жадно
вонзал зубы в брызгающее соком белое мясо.
Богатырь сказал с презрением:
— Меня зовут Батордз! Ты со страхом будешь повторять
это имя, когда тебя поволокут твои гнусные демоны в нашу преисподнюю!
Он резко встал, не желая общаться с врагом. Добрыня видел,
как этот богатырь, которого звали так странно, сел на седельный мешок и
принялся водить камнем по лезвию секиры. Звук получался негромкий, но
страшноватый, от него холодела кровь и шевелились волосы на загривке.
От горячего мяса тепло разливалось по всему телу. Мощь
нарастала, руки перестали чувствовать усталость. Мелкие косточки трещали на
крепких зубах, сладкий сок брызгал на язык и нёбо.
Грохот от ударов железа по железу сотрясал степь на
несколько верст. Звери, надрожавшись за двое суток, покидали норы и уводили
детенышей на новые места. Птицы перестали высиживать птенцов. Даже змеи и
ящерицы уползали от страшного места, где два закованных в железо гиганта
утаптывают землю до плотности камня.
Место, где шел бой, постепенно опускалось, вбитое их
тяжелыми шагами. Они дрались в широком котловане, а края все повышались. Солнце
вышло из-за края, мучительно долго жгло головы и плечи с зенита, затем медленно
ушло на другую сторону, а яму закрыло тенью. Небо из синего стало алым, багровым,
наконец, на нем проступили первые звезды.
Они все еще держались на ногах, но секира и топор
выскальзывали из вспотевших пальцев. Добрыня видел только двигающиеся силуэты
и, даже подними секиру, не знал бы, по какому нанести удар.
— К черту… — прохрипел Батордз. — Отдохнем
ночь… утром продолжим!
— Отдохнем, — услышал Добрыня свой сиплый
голос. — Но утром не продолжим, а… закончим!
Утро было бледное, хмурое. Костер погас, от земли тянуло
сыростью. Добрыня замерз, зубы стучали, тело сотрясала стыдная для мужчины
дрожь. Приходилось спать и на снегу, но сейчас измученное тело, все в
кровоподтеках, с побитыми мышцами и порванными жилами, отказывается давать
тепло из своих глубин, спешно заращивает раны и все не может зарастить…
Рядом послышался стон. Чужак скорчился, исхудавший, правую
сторону лица закрыло синюшным цветом. Глаза не видно под вздувшимся
кровоподтеком. Бровь разбита, запеклась кровь, а на вязаной рубашке в двух
местах коричневая корка, где секира все-таки просекла доспехи.
Он едва не вскрикнул, поворачивая голову. В шею словно
кинжал воткнули, позвонки скрипят и задевают один за другой. Его доспехи лежат
бесформенной кучей, побитые и посеченные так, что теперь разве что кузнецу на
подковы. Засохшая кровь на правом плече, рука не слушается, как чужая, колет в
боку, там разрез, но ранка легкая. Уже затянулась. Если не делать резких
движений, то не откроется…
Он стиснул зубы, дотянулся до веточек, бросил на то место,
где оставалась кучка серого пепла. Хлопья взлетели, он попробовал раздуть, стоя
на четвереньках, но не мог согнуться от боли в пояснице. Лег на бок, подул,
угольки слегка покраснели, но пришлось дуть изо всех сил, прежде чем затрепетал
первый огонек.
