Когда она вернулась, медленная как черепаха, Добрыня едва
удержал в обеих руках ковшик, но пил и пил, и каким-то образом в глазах чуть
прояснилось. Земля перестала качаться, как палуба корабля, а старуха теперь
выглядела обыкновенной старухой: лицо темное и морщинистое, как печеное яблоко,
беззубый рот собран в жемок, одета в кучу тряпок, на ногах, однако, не лапти, а
добротные кожаные сапоги, что и понятно: какие лапти среди этого болота…
— Добро пожаловать в жилье, — сказала старуха
нараспев.
— Бла… благодар… ствую…
Слова давались с трудом. Старуха даже попыталась поддержать
его под руку. Добрыня отстранился, едва не упал. Тяжелые подошвы едва
отрывались от земли. Ноги внесли в темные сени, где с головы до ног сразу
окутали плотные запахи лечебных и колдовских трав, аромат березовой коры и
перебродившего сока.
От широкой печи шел сухой жар. Чугунная заслонка
побагровела, в середине проступило красное разогретое пятно. Старуха ухватом
поддела крючок, заслонка распахнулась, Добрыня закрылся ладонью, успев увидеть
раскаленное жерло, где только младенцев живьем запекать. В руках старухи
мелькнул ухват. Пятясь, она с натугой вытащила, захватив рожками, чугунок.
По комнате потек густой запах гречневой каши. Стол едва не
рассыпался, когда бабка грохнула на середку чугунный горшок. Заслонка уже
прихлопнулась под своей тяжестью, старуха только набросила ухватом щеколду,
поставила в угол и повернулась к Добрыне:
— Ну что же ты, добрый молодец? За стол! Налегай на
кашу, пока не застыла.
Добрыня огляделся:
— А где бы, хозяюшка, руки помыть?
Старуха несказанно удивилась:
— А что это за ритуал такой?
— Да пыль на руках, — пояснил Добрыня. —
Грязь, за коня брался, с каликой по дороге здоровался, сопли сиротке вытирал,
юрода по голове погладил…
— А-а-а-а, — протянула старуха, — то-то
гляжу, ты весь не такой. Ну, не как люди. Не аримасп, случаем?
— Случаем, нет, — заверил Добрыня.
— То и гляжу: ни баньку не потребовал, ни старой
хрычовкой не обозвал… Нет у меня кадки с водой, зато болотце близко. Ежели твои
боги велят перед едой руки мыть, то вон туда пройдешь, там водица почище…
Под сапогами по дороге к чистой водице начало прогибаться,
шел как по тонкому льду. В одном месте толстый мох прорвало, на сапоги брызнула
струйка затхлой воды. Впереди блеснуло пятнышко открытой воды, размером с
тазик. Едва Добрыня присел, как ощутил пристальный взгляд. Всмотревшись, увидел
размытые очертания полурыбы-получеловека, голова как у сома, блестит, глаза
выпученные.
Едва протянул руки, намереваясь зачерпнуть горсточкой, как
существо зашевелилось, метнулось навстречу. Добрыня едва успел отдернуть
пальцы, а из воды высунулась бледная, как у утопленника, рука. Ногти блестят,
как крупная чешуя, между пальцами дрожит туго натянутая перепонка.
Озлившись за испуг, Добрыня цапнул за бледную кисть, потащил
водяного наружу. Тот от неожиданности высунулся чуть ли не до пояса, но
опомнился и начал упорно тащить человека к себе в омут. Долго пыхтели,
тужились, затем Добрыня ощутил, что крепкий покров мха начинает подаваться,
вот-вот он весь ухнет в эту гниль, а там ждет то, что приготовил проклятый
демон…
— Ах, ты так?
Водяной с торжеством тащил в болото. Задержав дыхание,
Добрыня подставил колено, ударил, послышался мокрый хруст, водяной взвыл совсем
не рыбьим голосом, забарахтался. Добрыня переступил в сторону, но и там мох
раздвигался, с сожалением разжал пальцы. Мокрое тело с шумом плюхнулось, подняв
столб вонючих брызг, ушло на темное дно.
Старуха с сомнением оглядела вернувшегося богатыря:
— Это помыл руки?.. Чудные теперь ритуалы.
Добрыня снял с головы клок тины, брезгливо сбросил с плеча
плеть водяной травы, буркнул:
— Зато каша как раз остыла.
Пахло от него гадостно, а когда сломал руку водяному,
брызнуло не то затхлой кровью, не то еще чем-то мерзким. Он сам чувствовал,
какой от него смрад, и успел подумать с раскаянием, что не все обычаи Востока
надо тащить на родные земли. В тамошних знойных песках нет таких вот мерзких
тварей, которым ни руки не сломи, ни в болото плюнь.
С сердитости зачерпнул каши из глубины горшка, бросил в рот,
обманувшись затвердевшей корочкой, но внутри каша еще как лава в недрах земли,
застыл с раскрытым ртом, сам весь красный, как заходящее солнце, не решаясь
выплюнуть, зато с обгоревшими языком и гортанью.
— Кто ты есть, добрый молодец, — сказала старуха
нараспев, — по делу тикаешь аль от дела лытаешь?
Добрыня с трудом проглотил, чувствуя, как по горлу медленно
опустился, сжигая все на своем пути, раскаленный ком металла, просипел
сдавленно:
— Лучше ты… расскажи… мать… твою…
— Да что я? — откликнулась старуха охотно. —
Да ты ешь, ешь!.. Живу здесь одна с невесткой… Она сейчас на охоту пошла, слава
богам! Зверь, а не женщина. Пока мой сын был жив, как-то держал ее в руках… а
теперь…
Она пригорюнилась. Добрыня посидел с открытым ртом,
чувствуя, как из раскрытого рта плещет пламя, словно из пасти крылатого Змея.
Наконец выдавил сипло:
— А… что… те… перь?
— Теперь терплю…
— Обижает?
Это слово ему далось целиком, хотя и исцарапало горло.
Старуха выдавила с неохотой:
— Не то слово. Если бы хоть не била! А так…
Только сейчас он заметил старые кровоподтеки. На темной
морщинистой коже проступали слабо, но теперь рассмотрел на лице, руках, да и
перекашивается бабка на один бок не просто ради того, чтобы передразнить.
— Ладно, — сказал он сипло, — придет с охоты,
я с ней поговорю.
Она испугалась:
— Нет-нет! Она ж совсем дикая! Ты ж видишь, где живем?
Тебя не послушает, а мне вовсе житья не будет.
— Поглядим.
— Ты ешь, ешь, кашатик. Забудь о моих горестях.
Он ел молча, но брови сшиблись на переносице. Горячая каша
опускалась по горлу все еще торопливо, тут же давала соки в измученное тело. Он
с ужасом подумал, что его ждет завтра, когда тело за ночь застынет, станет
отзываться болью на каждое шевеление…
После обеда он вышел на крыльцо. Хотел сесть на ступеньку,
но не был уверен, что сумеет потом встать без бабкиной помощи. С трудом
передвигая ноги, вышел на середку двора.
Из тумана вышла девушка в безрукавке. Солнце уже опускалось
к верхушкам деревьев, багровые лучи осыпали ее червонным золотом. На ее узком
поясе болтались три толстых зайца, но Добрыня засмотрелся на спокойное лицо,
безмятежное настолько, словно только тело двигается к избушке, а душа все еще
носится за зверьми по лесу.
