Отрок с сомнением покачал головой:
— На князя Вольдемара это не похоже. Он всегда большую
часть богатырей держит при себе.
— Здесь постарались ромеи, — сказал Узун
горячо. — Кого посулами, кого жаждой подвигов, кого… кого как-то иначе,
нам неведомо, но всех героев удалили из города! Остались только могучие силой
Зарей Красный и великан Кышатич, но что двое героев против нашего объединенного
войска? Мы возьмем Киев, сожжем дотла, как и все города тех земель! Мужчин
убьем, а женщин и детей уведем в полон. Всю Русь превратим в ровное поле,
вольную Степь, пастбище для наших коней!
Он говорил все громче, на желтых впалых щеках выступили
красные пятна, а глаза загорелись. Ковыль и даже Отрок слушали зачарованно.
Ковыль перестал жевать заморские яства.
— Возродить величие, — повторил Отрок мечтательно.
На миг глаза затуманились, сказал проникновенно: — О чем еще так мечтали
долгими зимними ночами?.. Что ж, честь вам и слава.
Его украшенные драгоценными перстнями пальцы небрежно
отщипывали роскошные ягоды, ловко бросали в рот. Пухлые губы двигались,
виноградные косточки ухитрялся выплевывать, в то время как Узун глотал даже
абрикосовые — выбрасывать такие ценности?
Ковыль повозился на месте, было видно, как ему трудно
говорить слова, которые и самому теперь кажутся пустыми, как чешуйки от
чечевицы.
— Отрок… Нас послали старейшины рода. Тебя просят
вернуться в родную Степь.
Отрок отшатнулся, виноградина остановилась у губ. Мгновение
смотрел вытаращенными глазами, затем виноградина исчезла во рту. Отрок закашлялся,
побагровел, глаза полезли на лоб. Узун с готовностью постучал бывшего степняка
по спине, виноградина вылетела, как камешек из пращи, покатилась по роскошному
ковру.
— Ч-ч-что? — переспросил Отрок. — Что?
— Просят вернуться, — повторил Ковыль убито.
— К-к-кто просит?
— Старейшины, — повторил Ковыль снова. —
Самые знатные люди.
Отрок отдышался, но лицо осталось багровым. Грудь
вздымалась, как волны моря в прибой.
— Старейшины, — повторил он. Голос его задрожал от
старой ненависти. — Это те, которые меня изгнали? Которые требовали казни?
Ковыль и Узун молчали, потупив головы. Ковыль сказал тихо,
униженно:
— Времена меняются. Теперь они готовы тебя простить… во
многом.
Отрок вспыхнул, все ожидали крика, бешеного гнева, но
правитель совладал с собой, а голос его прозвучал негромко, только в нем было
доверху горечи:
— Простить?.. Да еще и не полностью? А знают ли, что не
готов их простить я? Что я все помню?.. И позор изгнания, и слова, которые
выкрикивали вслед?.. А здесь я — настоящий правитель. Которого чтят,
которого слушают не из-за его острого меча, а потому что… потому что уважают!
Идите и скажите… Нет, не надо говорить ничего из того, что говорил я. Просто
расскажите, что видели. Какой город. Каков здесь народ. Какой у меня дворец и
какие слуги. Просто расскажите! У меня не будет более сладкой мести.
Ковыль и Узун опустили головы. Ковыль сказал тихо:
— Мы все скажем, как ты велишь. Но… Отрок, умоляю тебя!
Ты должен вернуться!
Отрок прошипел, лицо нервно дергалось:
— Почему? Скажи мне почему, или прикажу казнить тебя!
— Ты нужен нам!
— Что значит — нужен?
— Мы все поставили на кон. Если потеряем —
потеряем все… Владимир разгромит наше войско. И тогда ворвется на наших плечах
в нашу Степь!.. Но ты именно тот камешек, о который споткнется князь русов. Ты
необходим Степи, а не тому или другому роду! Ты необходим, хан Отрок.
Он процедил сквозь сжатые зубы:
— Я давно уже не хан.
— Но ты Отрок…
— Я король Отрок, — ответил он.
— Отрок, ради всех родов и племен Степи!
— Они отреклись от меня.
— Ради наших детей и наших женщин!
— Это ваши дети, — напомнил он жестко, — и
ваши женщины.
— Но они были и твоими!
— Теперь у меня эти дети, — сказал он
твердо, — и эти женщины… мои. Я их взялся растить и защищать.
Ковыль продолжать умолять, в глазах были страх и отчаяние.
Лицо Отрока становилось все жестче. Не сводя с них упорного взгляда, он
протянул руку к столу. Ковыль и Узун обреченно смотрели, как усеянные
драгоценными перстнями пальцы ухватили серебряный колокольчик. С неподвижным
лицом, словно в маске, потряс колокольчиком. По залу разлился мелодичный звон.
Из потайных дверей мгновенно ворвались четверо огромных
стражей. Лица горели решимостью уничтожить любого, кто посмеет вызвать
неудовольствие их обожаемого правителя.
Отрок кивнул в сторону застывших степняков:
— Вывести за пределы дворца. Утром выставить за
городские врата. Дать по медной монете, как подаем нищим.
Их схватили, ноги оторвались от пола, бегом пронесли к
выходу. Ковыль и Узун обреченно болтались в их руках, как старые мешки со
свалявшейся шерстью. Внезапно Узун закричал:
— Отрок! Ты прав, ты прав!.. Мы уходим. Но позволь
тебе… подарок… которого не смогут никакие короли…
Страж пинком распахнул двери, но по знаку Отрока Узуна
опустили на землю. Он сунул пальцы за пазуху. Тут же его схватили с двух сторон
за кисти обеих рук. Страшась, что всадят кинжалы, он очень медленно вытащил
полотняную тряпицу, ветхую, потертую, с желтыми пятнами не то лошажьей мочи, не
то в потеках глины.
— Прими это… на прощанье. И… прости нас!
Когда за ними захлопнулась дверь, Отрок брезгливо, двумя
пальцами, начал разворачивать сверток. Ноздри дрогнули, уловив знакомый, почти
позабытый запах. Он откинул последний лоскуток. Застывшие у дверей стражи
увидели, как лицо правителя дрогнуло. Это было так, словно по каменной стене
пробежала трещина. Затем губы Отрока начали кривиться, словно грозный правитель
старался удержаться от слез. Глаза заблестели влагой, покраснели.
Один страж прерывисто вздохнул, страдая за повелителя. Отрок
быстро взглянул в их сторону, кивнул, отправил за дверь. Когда створки
захлопнулись, он снова уставился на нехитрый подарок, что принес бедный
степняк. От горького запаха сладко кружилась голова. В душе тревожно щемило. Он
ощутил, что в глазах двоится, губы дрожат. К горлу подступил горячий ком, стало
трудно дышать.
Он наклонился, всматриваясь в засохшую веточку полыни.
Горький запах бедной выжженной степи, его родины, ударил в голову. В глазах
защипало. Он поспешно вскинул голову, но опоздал: горячие, как расплавленная
медь, слезы покатились, оставляя на щеках мокрые следы. Всхлипывание встряхнуло
грудь.
Он заплакал, трудно и беззвучно, страдальчески кривя рот,
как плачут не умеющие плакать мужчины.
