Глава 12
Белый конь несся как огромная белая птица, что летит над
самой землей. Роскошная грива и длинный хвост трепетали по ветру. Всадник в
сверкающих доспехах казался Лесе огромной льдиной, такой же холодный,
молчаливый, загадочный. Его синие, как лед, глаза холодно смотрели только
вперед, неотрывно держа далекую линию виднокрая.
На небе ни облачка, солнце плавит небосвод, звери и птицы
забились в норы и гнезда. Выйдут, когда спадет полуденная жара. Даже
беззаботные кузнечики притихли. Копыта гремят как гром, комья сухой земли
выбрасывает с такой силой, что однажды сшибло пролетевшую слишком близко мелкую
птаху.
Степь рассекали узкие клинья леса, но, когда, соблазнившись
прохладой, направляли в ту сторону коней, лесные великаны охотно придвигались,
поворачивались… а за ними снова та же выжженная степь, палящее солнце, от
которого не укрыться. Пыль хрустела на зубах, серыми комьями вылетала с кашлем.
Наконец горло забило так, что уже она не смачивалась слюной, оставалась той же
горячей пылью.
Леся чувствовала, как ее лицо покрылось маской из пота и
пыли, та высохла, превратившись в твердую корку. Она старалась не
поворачиваться к красавцу витязю, да не узрит такую страшилу. А у него даже
конь мчится такой же сверкающий, белоснежный, как лебедь. Серебряная грива и
хвост трепещут по ветру. Если едкая пыль и набилась в щели доспехов, то
незаметно, а богатырь мелких неудобств не замечает. Леся из последних сил
терпела зуд, на витязя посматривала с трусливой надеждой. Доспехи на герое
горят как жар, даже лицо, обдуваемое встречным ветром, осталось чистым, словно
только что вымыто свежей ключевой водой.
Проскочили такую же роскошную рощу. Деревья-великаны обещали
густую тень, Леся рассмотрела крохотный ручеек с чистой водой. Все набиралась
смелости спросить, куда они так спешат, куда торопятся…
Она вздрогнула под взглядом холодных синих глаз. Белоснежный
конь ровно шел бок о бок с ее отчаянно скачущей взмыленной лошаденкой. Сам
витязь окинул ее взором с головы до ног, Лесе хотелось съежиться до размеров
крохотной черепашки и втянуть голову под панцирь. Тонкие крылья его носа вздрогнули
пару раз, глаза вспыхнули, зычный голос прогремел как близкие раскаты грома:
— За той рощей речка. Смоем пот.
Леся попыталась вскинуть брови, но в ужасе услышала, как на
лбу трещит корочка засохшей грязи.
— Ты чуешь воду, как лесной зверь?
— Как человек, — ответил он зычно.
Снежок весело ржанул, пошел лихим наметом. Кобылка Леси
оскорбленно пустилась вдогонку за белоснежным красавцем.
Роща поворачивалась медленно, но, когда приблизились к
деревьям, они замелькали как спицы в колесе. Вскоре кони выметнулись на
простор, где в двух полетах стрелы заблестела вода.
Речка неширокая, в жаркое время можно перейти, не замочив
пояса, но сейчас весело несет воду к неведомым морям, просвечивают мели, а
глубокие места казались темными и страшными.
Добрыня чувствовал, как от нетерпения пальцы вздрагивают,
когда раздевался, пыли все же набилось в доспехи столько, что все трещит, а
соленый пот разъедает тело. Кажется, он едва не взвыл, когда свежий ветерок
охватил его взмокшее тело. В реку метнулся с разбегу, ушел на глубину,
поплавал, а когда грудь стало раздирать от нехватки воздуха, вынырнул с шумом,
заорал:
— Ну, ты чего?.. Разденься с той стороны! Я отплыву
подальше…
На самом деле отплыть далеко не удалось, противоположный
берег прыгнул навстречу, но, когда повернулся, за зелеными кустами уже взлетали
белые руки, женская одежда торопливо и неумело падала на песок.
Он лег на спину, проплыл на спине сотню саженей, вернулся. В
реке по самую шею уже стояла Леся, торопливо смывала пыль и грязь. Ее округлые
плечи блестели под солнцем, как налитые соком спелые яблоки. Волны, набегая,
плескали в лицо, она застенчиво улыбалась, отфыркивалась. Сквозь прозрачную
воду ее белое тело просвечивало таинственно и загадочно, колыхалось,
истончалось в темную глубину.
При его приближении румянец с ее щек залил лоб и подбородок,
сполз на шею. Она вся стояла перед ним пылающая, как пион, беспомощная. Его
взгляд невольно опустился, где за тонким слоем воды просвечивали два
снежно-белых холмика с ярко-красными, словно раскаленными в печи, кончиками.
— Не холодно? — спросил он натянуто. Голос
дрогнул. — А то прямо после скачки…
— Ничего, — ответила она торопливо. —
Ничего!.. Зато грязь смою. Понимаешь, столько пыли…
— Много пыли, — согласился он тоже как-то
поспешно. — Со всей дороги, как же!
— Вот и смываю…
— Ага…
— Надо смыть, — говорила она торопливо, большие
глаза стали пугливыми и смотрели в сторону. — А то такая вся пыльная…
— Да-да, — согласился он. — Эта пыль так
въедается, что… Ну, сильно въедается!
Неведомая сила выворачивала ему глазные яблоки, он пытался
смотреть мимо ее округлых плеч на берег, где верный Снежок пронесся по отмели,
пугая лягушек, о коне надо заботиться, это лучший друг… не считая собаки.
Собаки здесь нет, есть эта женщина, но глазные шары выворачивает, они стараются
двигаться сами по себе, и тогда он, не в силах с ними бороться, шагнул в
сторону и, чувствуя себя донельзя глупо, сказал… потому что молчать как-то
страшновато, сказал еще большую глупость, но сказал, а прикусил язык уже потом:
— А спина у тебя широкая… Давай потру?
Она ответила с заминкой, голос качался, как тростинка на
ветру:
— Что?.. А, потри…
Коснулся ее плеча, от кончиков пальцев сразу побежало тепло.
Не тепло — жар, что наполнил его, как горящими углями, слышно было, как
плавятся внутренности. Медленно провел ладонью от плеча к лопатке. Пальцы прямо
в воде затрясло крупно, словно поймал и пытался удержать крупного сома.
Поспешно зачерпнул восхитительно холодной воды, плеснул ей на спину, из горла
вылетело хриплое:
— Ближе к берегу… А то в воде…
Он уже прикусил язык, с которого сорвалось такое, но она
послушно сделала пару шагов, остановилась по пояс в воде, не поворачиваясь. В
поясе оказалась на диво тонкой, то широкая нескладная одежда скрывала стать, а
теперь видно, что это с нее бы древним ромеям вытесывать самые лучшие
скульптуры из мрамора.
Зачерпнув в обе пригоршни, снова плеснул ей на спину.
Почудилось или в самом деле зашипело, взвился легкий пар, словно вода попала на
раскаленную плиту. Собственная ладонь показалась ему безобразной клешней, когда
попытался потереть ей спину, чистую, белую и такую нежную, что могла прорваться
от одного неосторожного взгляда.
Едва не застонав от бессилия, он метнулся к берегу, сорвал
пучок травы, мягкой и податливой, пробовал потереть, тоже жестко, нырнул,
зачерпнул горсть глины, потер ею, размазывая потеки, и все время чувствовал
покалывания в кончиках пальцев и жар в ладонях.
