Колдун отшатнулся, но булат рассек наискось грудь, живот и
выскочил, как раскаленная докрасна в горне полоса. Кровь брызнула на стены, а
на пол рухнули половинки туловища.
— Дур-рак, — прошептал Добрыня. Горячее, как из
раскаленной печи, дыхание вырывалось со свистом. Губы пересохли и царапались. —
И все дураки… Не понять… что я и так всю жизнь бился с самим собой! И не
всегда… проигрывал… Еще как… не всегда!
На подгибающихся ногах он с упорством пошел в глубь пещеры.
Сундуки с золотыми монетами, разные сокровища и прочие важные вещи для человека,
которому еще жить и жить…
А в дальнем углу пещеры, как и ожидал, виден блестящий, как
отполированный, выступ. Под его пальцами он показался чуть теплее, чем соседние
камни. Надавил, камень дрогнул, с легким скрипом в стене возникла щель,
раздвинулась.
В глубине открылся широкий проход по наклонной вглубь.
Шагнул, за спиной заскрипело снова. Оглянувшись, успел увидеть, как стена
сдвинулась, закрыв выход так, что не осталось даже трещины.
Глава 16
Лодка ткнулась в песчаный берег. Тарильд прыгнул через борт,
глаза не отрывались от сказочного града на высоких холмах. Сердце стучало
часто-часто, в груди защемило. Так вот он каков, град его отцов, славный Киев!
В отличие от массивных высоких стен из тяжелых глыб камня,
стены Киева целиком из дерева. Даже главная стена, ограждающая город от врага,
тоже из огромных бревен, торчащих прямо из земли, заостренных вверху. Правда,
сторожевые башни одна за другой, а сама стена нередко в два ряда. Между ними
деревянный настил с запасом камней, но все равно видно, что это молодой город,
постоянно обновляющийся, жадно раздвигающий пределы, бурный и свежий, как
молодая зелень…
На причале массы народу. Все галдят, как на восточном
базаре, толкаются, норовят первыми протиснуться к парому, что есть всего лишь
огромный, грубо сколоченный плот на десяток телег с лошадьми. Никто не следит
за порядком, не раздает зуботычины простолюдинам, не кланяется угодливо
знатным. Хотя в этом молодом народе еще и не должно быть четкой грани между
знатью и черным людом…
Размышляя, он пробирался по улицам, жадно глазел по
сторонам. Отец столько раз рисовал ему прутиком на песке город, что он помнил
все до мелочей. Когда приблизился к заветному повороту, на миг охватил страх: а
сохранился ли старый дом отца, когда тут чуть ли не каждый десятый дом перебирают
по бревнышку прямо сейчас?
Огромный добротный терем высится в глубине двора. Путь к
нему отрезает высокий забор, над широкими вратами широкий навес, дабы путник
мог укрыться от дождя. Все на том же месте, что и указано на рисунке отца. Если
и перебирали, заменяя подгнившие бревна новыми, то форму терема сохранили в
точности.
Он с волнением остановился перед вратами. С той стороны ржут
кони, доносятся сильные хриплые голоса мужчин. Наконец, решившись, постучал.
Вышел немолодой хмурый гридень, оглядел с головы до ног, буркнул: «Чё
надо?» — выслушал, неспешно удалился. Очень не скоро вернулся, кивком
велел зайти во двор. На той стороне просторного, как поле для схваток, двора на
крыльцо вышла старая женщина. Лицо злое, в глазах непонятный страх. Руки
беспрестанно мяли грязный передник, то ли вытирала пальцы, то ли не могла
усидеть без работы.
Тарильд поклонился, сказал счастливо:
— Здравствуйте!.. Меня зовут Тарильд, я ваш племянник.
Старуха подозрительно оглядела его с головы до ног.
Бесцветные губы подобрались в жемок.
— Кто-кто?
— Тарильд, — повторил он все так же
радостно. — Это было давно, но вы должны помнить!.. Мой отец, брат вашего
мужа, уехал двадцать лет тому в дальние страны. Но он не погиб, а, напротив,
женился, был счастлив, у него появились я и еще шесть сынов… Я — старший.
Два месяца назад мой отец скончался, но перед смертью просил отвезти его прах
на родину и захоронить. Вот я и прибыл…
Старуха презрительно скривила губы:
— Много всяких ходют… От старого Кизлюка кое-что осталось,
почему не поживиться? Если ты в самом деле его сын… то откуда это видно?
Тарильд сказал счастливо:
— Мой отец все предусмотрел!.. Он дал мне пергамент,
где рукой вашего почтенного мужа все написано!
Старуха все еще подозрительно всматривалась в него старческими
подслеповатыми глазами:
— Да? И что же это за… пергамент?
Тарильд торопливо вытащил из-за пазухи завернутый в чистую
тряпицу тонкий листок. Старуха приняла так же недоверчиво, всмотрелась, то
поднося к носу, то отодвигая на расстояние вытянутой руки. Глаза ее не
двигались, Тарильд заподозрил, что она читать не умеет вовсе, но не показывает
виду.
— Стой здесь, — буркнула она. — Я пойду
покажу мужу. Он свою руку узнает.
— Я подожду, — почтительно ответил Тарильд.
Старуха уже с порога обернулась:
— Да не воруй тут!.. Ходют всякие…
Тарильд переминался с ноги на ногу, довольный и счастливый.
Терем мощно раскинул пристройки, от толстых бревен веяло надежностью и покоем.
Он ждал до вечера, не решаясь войти. Хотелось есть, во рту
пересохло от жажды. Не зная, что делать, ходил по двору взад-вперед вдоль
высокого забора, подойти и заглянуть с крыльца в терем не смел. Наконец калитка
заскрипела, с улицы вошел крупный немолодой мужчина. Седые волосы красиво
опускались на плечи, а белые как снег усы ниспадали на грудь.
— Эй, парень, — сказал он предостерегающе, —
что-то я тебя не знаю. Чего крутишься в моем дворе? Что-то спереть наметился?
Тарильд воскликнул с облегчением:
— Вы, наверное, мой дядя?.. Меня зовут Тарильд, я
приехал из тридевятого царства…
Мужчина всматривался с недоверием, но без враждебности.
— Да?.. Вообще-то малость похож… Ну а чё тут стоишь?
Заходи в дом.
— Но ваша жена… она велела подождать.
— Чего?
— Она взяла тот пергамент, на котором вы своей рукой
написали…
— Зачем? — удивился мужчина.
— Чтобы сверить… У вас должен быть такой же точно.
— Это правильно, — одобрил мужчина, — мудро.
Сам знаешь, время было лихое… Мой старший брат, а твой, стало быть, отец уехал,
оставив мне все свое добро. А я написал, что сберегу, и если он или его дети
вернутся, то все получат в сохранности. Пойдем в дом!
Счастливый Тарильд прошел с ним через двор, а когда
поднялись на крыльцо, Кизлюк-младший заорал весело:
— Эй, жена!.. Спускайся в палату. Пировать будем!.. Наш
племянник вернулся!
Когда они были уже в палате, огромной и богато обставленной,
вошла та старуха, которой Тарильд отдал пергамент. Она была все в той же
неопрятной одежде, на Тарильда уставилась подозрительно:
