Владимир сказал, морщась:
— Мне доставили чужака… он заявил, что ваш племянник.
Сейчас в пыточном подвале. Наши умельцы сумеют развязать язык.
Старик низко кланялся, что-то бормотал, а старуха сказала
льстиво:
— Конечно же, великий князь узнает правду! От него
ничто не скроется!
Она толкнула старика в бок, тот подтвердил жалким голосом:
— Да-да… Хотя не знаю, надо ли так жестоко… Пусть бы
шел своей дорогой…
— Молчи, дурень, — сказала старуха. — Великий
князь в своей княжеской мудрости…
Дверь слегка приотворилась, гридень просунул голову:
— Княже!.. Он без памяти. Его эта женщина так стукнула…
ха-ха!.. по голове, что проломила какую-то важную кость. Только наш Свирепыч
легонечко потрогал его в том же месте, как кровь хлынула такой струей, что не
останавливается…
Князь брезгливо отмахнулся:
— Продолжайте! Он не наших земель.
Гридень пожал плечами: мол, его дело сказать, исчез, а
старуха ободренно закончила:
— Великий князь в неизреченной мудрости знает, что
делает. Если сказал продолжать вызнавать под пыткой, так и надо вызнавать!..
Пусть признается, что вор и убивец!
Князь повернулся к Фарлафу:
— Раз ты уже торчишь здесь, крикни там, чтобы принесли
холодного вина. А ты, старик, что молчишь? Нечего сказать в защиту этого вора?
Старик, к которому был обращен вопрос, вздрогнул, проблеял
жалобно:
— Княже… прости меня великодушно, но, когда является
человек и говорит, что он мой племянник, я готов поверить… Но он говорит, что
отдал запись жене, а она говорит, что не брала. Посуди сам, кому мне верить?
Жене, с которой прожил тридцать лет, или парню, которого вижу первый раз в
жизни?
В дверь стукнули, вбежал запыхавшийся гридень, уже другой,
помоложе, крикнул с порога:
— Прости, княже, что отрываю по мелочам… но этот хиляк
помер!
Князь свирепо рыкнул:
— Что за олухи! Я вас самих в прорубе сгною! Я же велел
только дознаться под пыткой, в самом ли деле он вор, а вы… Уничтожу!!!
Гридень, бледный как смерть, пал на колени:
— Княже! Не милости прошу, выслушай!.. Он умер не от
дознания, а от раны, что была… была раньше. Он успел сказать, что от этой
женщины…
Владимир зло хохотнул:
— Старая женщина убила такого здоровенного парня? Не
поверю!.. Или это вы сделали?
Старуха отшатнулась:
— Нет-нет!
Владимир отмахнулся:
— Ну, нет так и нет. Хотя если бы это вы его убили, то
вам отошла бы вся доля его имущества. Как здешняя, так и та, что где-то за
морями… Вы старшие, а он младший. Старший волен распоряжаться жизнями младших в
родне… Вообще-то теперь уже нельзя, пора жить по-людски, но пока что смерть
младшего от руки старшего на Руси допустима, за нее надо только маленькую виру…
в княжескую казну, понятно. Так, одну гривну. Нет, лучше все-таки две. А так,
увы, вы убили чужого человека. А у нас закон прост: своих можно — дело
семейное, а вот чужих — нельзя. Если чужих, то… жизнь — за жизнь!
Кизлюки переглянулись. Старуха испуганно сказала:
— Княже, прости меня, старую… Этот парень в самом деле
был нашим родственником.
Владимир, уже с нетерпением оглядываясь на оставленную
карту, отмахнулся:
— Да ладно теперь… Доказательств как не было у него,
так и у вас нет. Эй, стража! Взять ее и повесить на заднем дворе!
Старуха воскликнула победно:
— А вот и есть! А вот и есть!
Поспешно запустила руку за пазуху, долго шарила, перебирая
узелки, платочки, сушеные лапки лягушек, наконец вытащила в белой тряпице
небольшой пакет. Фарлаф принял из ее рук, передал князю. Владимир вытащил
пожелтевший листок, темные глаза быстро пробежали по тексту.
— Гм… вообще-то верно…
Гридень по его кивку вскочил с колен и пропал, только слышно
было, как дробно простучали по коридору подошвы. Владимир все еще всматривался
в пергамент, когда дверь снова распахнулась. Запыхавшийся, но улыбающийся до
ушей первый гридень втащил в палату испуганного Тарильда. Парень таращил глаза.
Владимир брезгливо протянул ему мятый и дурно пахнущий лист пергамента, а
Фарлафу кивнул:
— Дальше распорядись сам. И убирайтесь отсюда все с
вашей мелочевкой к чертовой матери!!!
Рев его был подобен грому. Фарлаф вытолкал Тарильда, а
гридень вытащил Кизлюков. Старуха все пыталась упасть князю в ноги, выла в
голос, цеплялась за косяк. Гридень с наслаждением хрястнул дверью ей по
пальцам, а на лестнице охотно рассказывал, что петлю ей приготовит мягкую,
чтобы раз-два — и готово, он старость уважает.
Фарлаф хлопнул Тарильда по плечу, у того и второе плечо
онемело, рыкнул весело:
— Пойдем выпьем? За такое решение стоит!
— Как ему удалось? — лепетал Тарильд
потрясенно. — Как ему удалось?
— Мой ученик, — гордо объяснил Фарлаф. Он лихо
подкрутил усы. — Как смекаешь, кто его учил мудрости?
А гридень чересчур искренне поддакнул:
— Да, эт все Фарлаф!.. Всю мудрость отдал, такой вот он
щедрый. Себе ни капельки не оставил!
Тарильд чувствовал, как желудок присох к спине, а во рту
трещит от жажды. Фарлаф накормил и напоил его в просторных сенях, где
насыщались гридни и слуги. Тарильд жадно поглощал грубые, но сочные яства,
запивал вином и пивом, со всех сторон слышались гомон, смех, разговоры. Здесь
пили и хвастались, как в любой земле, в любом племени.
Фарлаф, прежде чем оставить Тарильда, рассказал всем со
своим лошажьим смехом, как ловко князь выудил утаенный договор, хлопнул
Тарильда напоследок по спине, отчего тот уткнулся лицом в миску, ушел в Золотую
Палату, где пировали избранные богатыри. Тарильда теперь хлопали по плечам
незнакомые люди, все дружелюбные и веселые, прямо в уши ржали и рассказывали о
хитростях князя, его ловкости, жестокости, коварстве, уловках. Выходило так,
что эти люди и осуждают князя, и восхищаются им, ругают, но готовы идти под его
знаменем в огонь и воду.
Глава 17
Ноздри поймали запах гари. Снежок тревожно фыркнул, но
мчался как и мчался, почти как ветер, только оглядывался на кобылку Леси.
Дорога в лесу протоптанная, обжитая, а сухостой собран на многие сажени от
дороги. Толстые стволы мелькают по обеим сторонам, на одном Добрыня успел
заметить цветную ленту: кто-то хотел стать таким же крепким, как этот дуб… или
же чтобы отдали такому дубу.
Когда вылетели на простор, Леся вскрикнула от великой
жалости. По ту сторону хлебного поля вздымались настолько высокие и черные
столбы дыма, словно горели смолокурни, а не соломенные крыши трех селянских
хат. Добрыня натянул поводья, окинул взором долину. Вдали синеет река, здесь
метнула красивую петлю, и в той петле с этого берега зажат такой красивый
город, что на миг перехватило дыхание. Помимо воды, город защищает высокий
обрывистый берег, а с этой стороны широкую протоптанную дорогу перекрыла стена
из толстых бревен.
