С трудом удержалась, это все марево отморозков, они сильны в
гадком колдовстве. Хотя первый раз ей так захотелось ударить его по голове,
вбить в землю по уши, когда он вылез из пещеры и спросил тупо, где же Амира… Но
наверное, это все-таки чужое гадкое колдовство, ибо ей до хруста костяшек в
кулаке хочется шарахнуть его по голове, когда он гладит и целует коня в
бархатные ноздри…
Добрыня вздрогнул, когда Леся прошептала тоненьким голоском:
— Недоброе место… Чую, черный морок ползет меж
деревьями.
— В нашу сторону?
Она прошептала еще тише:
— Да. Наблюдает за нами.
Добрыня громыхнул:
— Да? Тогда не горбись.
— Не горбись? — переспросила она. — Почему?
Тогда колдовство не подействует?
— При чем тут колдовство? — сказал он
раздраженно. — Спина должна быть ровной, а выпуклости… ну, в других
местах. Даже если подкрадываются прямо сейчас, все равно нельзя терять людского
вида… как потеряли эти.
Леся огляделась, погладила коня, даже придержала ему пасть,
чтобы не заржал, пугливо прислушалась.
— Что они хотят?
Добрыня буркнул:
— Ну, как и все… Больше земли, больше места для охоты,
больше земли для сел или нор… А для этого надо согнать соседей. А чтобы
изгнанные не спорили — всех убить.
Она вздохнула с облегчением:
— Все как обычно? А я уж всякие страсти надумала.
— Как обычно, — подтвердил он. — Только у
них, кроме топоров, что понятно, еще и нечистые чары. А это похуже.
— У меня есть обереги, — сообщила она торопливо.
— У меня тоже, — ответил он. Пальцы коснулись
рукояти меча. Нечисть, как известно, боится обнаженной стали. — У меня
тоже есть обереги.
Она вздрогнула:
— Светлое небо!.. У нас на реке часто лягушки вмерзают
в лед. Катаешься зимой, а они смотрят на тебя из глыбы льда выпученными
глазами… А весной, когда лед растает, оживают.
— Да, — согласился он, — как лягушки или
рыбы… Но с лягушками ничего не происходит. Или происходит, но мы не различаем:
лягушки все равно лягушки — размороженные или не замерзавшие. Но в
человеке что-то вымерзает важное… Отморозки живут как те же лягушки или рыбы:
едят, пьют, плодятся. Врага убивают, тоже едят. У них нет наших дуростей вроде
любовей, из-за которых парни бросаются на нож, а девки топятся, или там, слово
дал — сдержи, хоть для этого пришлось бы умереть…
Она посмотрела на него с неуверенностью:
— Но тогда… они должны побеждать.
Добрыня с некоторой неуверенностью покрутил головой:
— Должны. Но не побеждают. Стало быть, что-то в нашем
дурном «дал слово — сдержи» есть жизненно важное. Если не для человека, то
для племени.
Она сказала беспомощно:
— Ну, придумай же что-нибудь!..
— Что?
— Ну хоть что-то! Ты же хитроумный…
— Да ну.
— Тятя говаривал, что если не помогает шкура льва, то
надевают шкуру лисью… А о тебе слава идет, что ты хитроумный, на двунадесяти
языцех говоришь как сорока, любого мудреца вокруг пальца…
Он прорычал:
— Когда ждут лисьих хитростей, нет ничего проще… и
умнее, чем появиться в шкуре льва.
Снежок тряхнул ушами, Лесе почудилось в карих конских глазах
удивление. Добрыня положил обе ладони на седло, оглянулся на девушку:
— У нас нет времени.
— Что ты хочешь делать?
Уже с седла ответил сурово:
— Прорываться — погибнуть, остаться —
умереть. Но лучше погибнуть, чем умереть.
Она торопливо взобралась на лошадь, в голове вертелось: а
какая разница — погибнуть или умереть, это ж все то же, он нетерпеливо
ждал, наконец она уже в седле натянула лук, наложила стрелу на тетиву.
— Готова?
— Добрыня… — выдохнула она. — Я… в этот
смертный час… когда…
С той стороны раздался вой, в котором не было ничего
звериного. Мороз пробежал по коже Леси, а внутри все застыло. В ответ прогремел
как гром яростный клич, блеснуло лезвие длинного меча. Снежок взвизгнул, встал
на дыбки.
Леся ударила пятками под конские бока. Деревья замелькали,
встречный ветер ударил в лицо и разметал волосы. Снежок и блистающий всадник
неслись впереди, как брошенная рукой великана серебряная гора.
Так вот оно что уготовано проклятым демоном! Его трясло,
сердце бухало как молот, легкие кипели, как в котле, нечто яростное рвалось на
свободу, красная пелена застила взор. Страшный жар пошел от его тела, он
услышал яростный вскрик:
— Слава!
Впереди выросли костлявые фигуры. Бледные лица уставились
большими водянистыми глазами. На миг по телу прошла вроде бы рябь, как от
холодного ветерка, но его ярость сожгла, отбросила чужие чары, он налетел
конем, ударил, с диким наслаждением ощутил, как лезвие рассекает плоть,
перерубает суставы, кости, как конь сбивает грудью телеги, повозки, рушит
шатры, а его меч без разбору рассекает как мерзкие тела, так и все, что
мелькает на расстоянии вытянутой руки с мечом: людские постати, коней.
Иногда кто-то успевал упасть, пронзенный стрелой, и тогда Добрыня
рычал как зверь и гнал коня дальше. Те отморозки, что пришли по их следам,
остались разрубленными тушами, а конь вылетел в низину, впереди десятка два
хат…
Снежок покрылся потеками слизи, шерсть на боках слиплась.
Меч рассекал тела легко, словно пролежавшие до весны тела утопленников. Во все
стороны брызгало желто-зеленым, Добрыня орал от отвращения, гнал коня вперед,
ломил стену белесых тел.
Отморозки схватились за оружие, наконец поняв, что их тайная
мощь не согнула странного человека, не привела к покорности. А Добрыня,
осатанев, ломился, повергал, крушил, топтал конем, несся дальше, убивал.
Доспехи начали нагреваться, во рту стало сухо и царапало десны. Он уже не
кричал, а хрипел, руку в плече ломило, а меч постепенно обретал вес.
Он услышал слабый крик, понял с недоумением, что это уже
давно звенит в его голове. С трудом оглянулся. Леся с пустым луком неслась на
коне следом, волосы треплет ветер, рот разинут.
— Добры… Добрыня!.. Остановись!
Снежок, услышав ее голос, уперся копытами, пропахал землю в
четыре борозды. Его шатало как тростник под ударами ветра. Шерсть стала
грязно-зеленой, потеки сползали по гладким бокам и срывались крупными каплями
на землю. Добрыня с отвращением мотнул головой, брызги полетели, как от
вылезшего из реки крупного пса.
— Что? — проревел он яростно.
— Мы прорвались! — прокричала она ликующе. —
Прорвались!.. Давай вправо, там дорога вдоль реки!..
