Перед ними поставили два широких блюда с жареным мясом.
Ноздри жадно затрепетали, а челюсти щелкнули, как у голодного волка. Перед
глазами от сильнейшей усталости все еще двоилось, расплывалось. Он даже не
понял, что за мясо, руки жадно хватали горячие ломти. Обжигающие куски
проваливались по горлу сразу, там внутри их хватало, мяло, грызло, расчленяло
по волоконцу, а он все насыщался, чувствуя, как куски становятся все тяжелее и
тяжелее…
Наконец он откинулся, обессилевший, полумертвый, но боль
ушла, а в теле он чувствовал, как начинают ходить соки, переливаться, что-то
спешно вздувается, наращивается, сращивается.
Леся ела вяло, лицо стало совсем бледным. Глаза смотрели
печально, правая рука не двигалась вовсе, ела левой. Из-за ее плеча протянулась
длинная волосатая рука с тремя пальцами, на середину стола опустился кувшин.
Добрыня взял, не глядя на того, кто принес. Леся видела, как под смуглой кожей
вздулись желваки: даже кувшин сейчас тяжел, но струйка темного вина полилась
ровно, не пролив на стол ни капли.
— Ешь и пей, — посоветовал Добрыня.
— Не могу, — ответила Леся слабым голосом.
— Через «не могу», — сказал он настойчиво. —
Я знаю… когда так устаешь, то жить не хочется. Но если заставить себя поесть,
через час думаешь: что за дурак был, жизнь не мила казалась?
Ей почудилось, что усмешка по его губам пробежала чересчур
горькая, витязь что-то недосказывает, но послушно начала отщипывать тонкие
волоконца мяса. Во рту пересохло, мясо царапало горло.
Добрыня налил в ее кружку, Леся с недоверием всматривалась в
темную жидкость. Запах непривычный, в ее краях виноград не растет, вина не
знали, а в других краях не бывала, даже о Киеве только слыхала чудные рассказы…
— Пей, — сказал Добрыня настойчиво.
После первого глотка по телу прошло легкое тепло. Леся с той
же недоверчивостью осушила всю кружку. В голове закружилось, а тело хоть и
потяжелело, зато перестало чувствовать боль и кровоподтеки.
В глубине корчмы один из гостей, захмелев, начал буянить.
Его терпели, морщились, а кое-кто, захватив кувшин и чашку, отсаживался за
другой столик. Гость, развеселившись от безнаказанности, встал и, пошатываясь,
направился между столами. Кого-то хлопнул по спине так, что тот ткнулся лицом в
тарелку с кашей, из-под кого-то ловким ударом ноги выбил скамейку.
На спину повалились сразу трое, нелепо задрав ноги. Стол
подпрыгнул, едва не опрокинули, поддев носками сапог, а гуляка радостно заржал.
Добрыня видел, что рыжеволосая хозяйка морщится все сильнее.
Наконец она повернулась к той странной черной доске, ее Добрыня заметил сразу,
что-то написала пальцем.
Смех гуляки оборвался. Не веря глазам, Добрыня успел
увидеть, как тот стал прозрачным, развеялся, словно горсть дыма под сильным
ветром.
Сидевший напротив Добрыни мужик буркнул:
— Сразу бы так. Чего долго ждать? И так видно, сволочь…
— Она, — прошептала Леся опасливо, — ведьма,
да?
— Только в корчме, — успокоил мужик. — А за
порогом у нее нет никакой силы.
Добрыня опасливо потер выступающий подбородок:
— И что с ним?.. Каюк?
— Ну что ты! — изумился мужик. Хохотнул
довольно. — Теперь он на улице. А дверь корчмы ему уже не откроется!
Заклятие черной доски, хе-хе… Разве повиниться сумеет…
Глава 26
Из-за стола ему помогли встать, он чувствовал направляющие
его руки, сам старался хотя бы держать свою тяжесть на ногах. Потом под колени
сзади мягко толкнулись края ложа. Завалился на спину, но его перевернули,
дергали и трясли, затем он ощутил великое облегчение, понял: доспехи, тяжесть
которых стала уже второй шкурой, сволокли.
Слышался причитающий голос Леси. В ноздри заполз запах
степных трав, только взращенные в степи пахнут так сильно и резко. С
нечеловеческим усилием он повернулся. Леся сидела на лавке полуголая, свет
падал сбоку от тусклого масляного светильника, а сгорбленная старуха прикладывала
к ранам на ее руке темные как ночь листья, приматывала тряпочками. Резкий запах
стал невыносимым, глаза щипало. Он поморгал, чувствуя набежавшую слезу.
— Сиди, — проговорил он. — Мы же как брат и
сестра! Да и вообще с такой статью можно ходить голой…
Леся, засмущавшись, отворачивала голову. По бледной щеке
полз румянец, ширился, растекся по всему лицу, сполз и на шею. Даже крупная
белая грудь стала розовой, а пурпурные кончики налились кровью так, что набухли
втрое.
Старуха напевно читала заговоры, сплевывала в угол, снова
прикладывала листья, на Добрыню бросила только один взгляд, но Добрыня поспешно
отвернулся. Было в том взгляде старухи и мудрое понимание, словно она знала,
что его ждет и чего он добивается, и в то же время брезгливое сожаление, словно
он все-таки мог бы держаться умнее…
Они находились в тесной и скудно обставленной комнатке:
широкое ложе, добротный стол, две тяжелые лавки, а также полдюжины крюков в
бревенчатой стене, куда можно подвесить хоть коня, выдержат. Дверь массивная,
на редкость высокая, не придется сгибаться. Значит, в этих местах не редкость
такие же рослые, как и он. Зато окошко крохотное, прочные металлические прутья
в палец толщиной крест-накрест, видны ставни, на ночь не закрыто.
В темноте мелькнула тень, закрыв на миг звезды. Добрыня
насторожился, но звезды уже смотрели так же равнодушно, а мертвенный свет луны
переползал с подоконника на пол, а оттуда подбирался к ложу.
В ночи протяжно и дико провыл одинокий волк. Добрыня
погрузился в полузабытье, у окна мелькнул легкий силуэт. Леся прильнула к окну,
в щель между ставнями тянуло ночным холодом, затем чуткие ноздри Добрыни
уловили странный запах, от которого кожа на руках пошла пупырышками. Сзади
почудилось шевеление. Он в панике дернулся, запоздало сообразил, что это на его
загривке поднимаются волосы.
Во дворе хрипло залаяли псы. Сперва сонно, затем обычный
брех перешел в бешеный лай, рычание, в котором злоба быстро уступала страху.
Донесся тихонький возглас Леси.
— Что там? — сонно спросил Добрыня.
— Не разберу… Щель больно узкая. Но там… оборотни.
Добрыня спросил настороженно:
— И что же они?
— О светлое Небо! Они уже во дворе!.. Это огромные
черные волки. Глазищи как плошки, головы словно пивные котлы, зубы будто ножи…
Добрыня со стоном спустил ноги на пол. Меч едва не оторвал
руки, а когда с третьей попытки надел через плечо перевязь, его едва не
придавило к земле. Леся с беспокойством смотрела, как богатырь потащил себя к
выходу. Перед дверью Добрыня выпрямился, согнал страдальческое выражение и как
можно ровнее шагнул в коридор.
Снизу из корчмы все так же доносился гул голосов, редкий
смех, еще более редкие песни. Веселье мгновенно угасало, не успев разгореться.
Что-то витало в воздухе странное, таинственное, не позволяющее разойтись
скоморошьему веселью.
