Перегнувшись через перила, он осмотрел помещение. Очаги
полыхают все так же, на жаровнях шипит и подпрыгивает мясо, на вертеле вместо
оленя вращается над углями туша молодого быка. Но за столами прибавилось, хотя
Добрыня не слышал стука подков, ржания коней. Да и никто не топал на крыльце,
не переговаривался, а окно их комнаты смотрит прямо над крыльцом.
Он скользнул взглядом по сидящим за столами. Прибывшие
выбрали место в сторонке от очага, где самое затемненное место. Добрыня различил
темные фигуры, лиц не разглядел, но в полутьме словно бы мелькнули красные
зрачки… или это просто отсвет багровых углей. На миг проступили остроконечные
уши, но существо наклонилось к другому, о чем-то переговаривались негромко, и
Добрыня совсем уж собрался потащиться обратно, когда посреди помещения
сгустился мрак, а из него, будто из двери, выступил высокий старик в темном
плаще.
Багровый свет факелов упал на его дикое лицо, на блестящие,
как из кусков слюды слепленные, глаза. Широкие кустистые брови, черные с
сединой, смыкались над переносицей, нос опускался длинный и крючковатый. От
самых скул шла густая щетина, толстая, как на спине дикого кабана. Подбородок
казался поросшим мхом валуном. С плеч небрежно свисал дорожный плащ,
изодранный, потерявший цвет, а сапоги так и вовсе просили каши. Через плечо шел
ремень к заспинной сумке, в руке старик держал посох. Добрыня сразу ощутил, что
этим посохом старик не столько опирается о землю, сколько разбивает черепа
встречным-поперечным.
Не говоря ни слова, старик сел за стол, где угрюмо тянули
темное густое пиво два массивных существа в человечьей одежде, но в шерсти с
головы до ног. Так же молча взял кувшин, налил в свободную кружку, сделал пару
глотков, тугой кадык качнул за два раза все пиво досуха, буркнул:
— Враки все! Не был Папай в том походе.
Один из мохнатых поморщился, прорычал:
— Хотя бы поздоровался.
Старик удивился:
— С чего бы? Я сижу тут давно, веду степенные… ну и не
степенные тоже, беседы. С чего всякий раз здороваться?
Те переглянулись, второй поинтересовался ядовито:
— Последний раз я видел тебя здесь пару тысяч лет
назад.
— Вчера я тут сидел, — сварливо сказал
старик. — Вчера!
— В своей личине? — усомнился первый.
— Я всегда в своей, — твердо сказал старик. —
Нет надобности в других шкурах…
Добрыня перестал прислушиваться, разговор непонятен, еще раз
обвел помещение взглядом: люди, нелюди, оборотни, волхвы и маги, что-то темное
на потолочных балках, но на то и корчма, чтобы здесь кормились и набирались
сил, а драться шли в другие места. Похоже, здесь клыки один в другого не
вонзают, а раз так, то и ему неча зазря глаза пялить, когда руки трясутся,
будто кур крал.
Придерживаясь за стену, он дотащился до своей комнаты.
— Ну что? — спросила Леся с тревогой.
— Оборотни как оборотни, — буркнул он.
— Но ведь… оборотни — это же…
— Не наше это дело, — сказал он твердо.
— Что — не наше?
— Все здесь не наше, — ответил он еще
внушительнее. — В чужой край со своей правдой не ходят. Пришли какие-то
люди поесть и выпить… ну, пусть не совсем люди, нам какое дело? Спи. Утро
вечера мудренее. Тебе что, больше делать нечего, чем бедным оборотням кости
перемывать?
Ложе поднялось и ударило в лицо. Он уже не чувствовал, как
такие же раненые, как и у него, руки заботливо накрыли одеялом.
Сильные руки тормошили за плечо. Он очнулся от глубокого,
как беспамятство сна, спросил с беспокойством:
— Я храпел, да?
Из светлого облака чистый и ясный голос ответил
успокаивающе:
— Наоборот, спал как бревно.
Облако стянулось в облик Леси. Она наклонилась над ним,
бледная и с лиловыми кругами под глазами. Лицо девушки исхудало, глаза запали
глубоко в череп. В его лицо всматривалась с непонятной тревогой.
— Так что же?..
— Ты почти не дышал, — объяснила она. В ее голосе
был страх. — Я уже начала думать…
Уже скоро, подумал он. Уже скоро настанет это. Ну, которое
не дышать.
Заранее скривившись, он задержал дыхание и начал
подниматься. Избитое, израненное тело поднялось почти без усилий. Он сидел,
тупо глядя в окошко. Небосвод полыхал красным.
— Горим? — спросил он с беспокойством.
— Какое?.. Вечер.
— Вечер? Сколько же я спал?
— Ночь, — сказала она, — а потом и весь день…
— Еще сутки прочь, — произнес он с тоской и
непонятной для Леси горечью. — Так что же я сижу?
Округлившимися глазами она смотрела, как он стащил себя с
ложа. Его раскачивало, но в глазах было удивление. Повел плечами, сделал
глубокий вздох, грудь поднялась высоко, напрягся так, что побагровел, удивленно
покачал головой.
— Что с тобой?
— Я был уверен, что мне переломали все ребра, — сказал
он наконец. — И вообще перебили все кости… Чем нас таким кормили?
— Приходила бабка, — напомнила она. — Тебя
тоже поила отварами. Говорит, ты здоровый. Заживет как на большой дворовой
собаке…
— Уже зажило, — сказал он пораженно. — Ну, не
совсем, конечно, но я думал, не встану еще с неделю… Все-все… Ухожу.
Она не двигалась, смотрела непонимающе. А он топтался по
комнатке, ворошил кучу железа, ее разве что в кузницу на перековку, прилаживал
на себя эти створки железных раковин. А за спиной широкое ложе, на котором она
спала рядом, страшась во сне положить голову на его грудь, потревожить или
задеть его раны. Но вот сейчас, когда он почти залечился…
Что заставляет его встать с постели, когда… когда она всю
ночь отогревала его своим жарким телом?
— Добрыня, — произнесла она осторожно. — У
тебя, наверное, жар?
— Да, — ответил он. — Еще какой. Ты оставайся
здесь. А мне надо идти.
Со вздохом уронил исковерканные доспехи. Здесь бабка-лекарь
не поможет. С другой стороны, зачем ему доспехи? Ну потаскает еще неделю эту
тяжесть…
Леся с укором покачала головой:
— Добрыня, ты меня оставишь здесь? С этими…
нечеловеками?
Он шагнул к двери, оглянулся:
— Все мы… не всегда человеки. Ладно, пойдем. Но сперва
я пойду пообщаюсь с хозяйкой.
Она ждала на крыльце. Ахнула, когда двери конюшни
распахнулись, вышел сверкающий воин, а за ним в поводу шли два коня: белый как
снег жеребец и красивый гнедой конь с тонкими ногами и гордой умной головой.
— Нравится? — спросил он со странной
ноткой. — Да, здесь есть все… Все на свете. Вот только мы…
