Добрыня с детства видел красочный мир Киева, вырос на берегу
великой реки, постоянно зрел иноземных купцов, заморских гостей, слышал чужую
речь. Ему давали подержать драгоценные мечи, узорные ткани, а когда однажды
взяли как отрока в дальнюю поездку за данью в одно из лесных племен, со страхом
и удивлением, что перешли в горечь, увидел, что на самом деле мир его отца и
дедов маловат и скуден.
Святославу часто нашептывали на молодого богатыря: мол,
волчонок отомстит за пленение родителей и разор царства, которое его царство,
но Святослав отмахивался: не дурак Добрыня, хоть и силен. Здесь он уже получил
больше своим умом и отвагой, чем если бы сидел лесным царьком в глуши…
Пленного князя Мала насильно окрестили, греческий священник
при княгине Ольге нарек его Никитой и долго внушал, что отныне он раб не только
великой княгини, но и божий и что сам бог велит во всем повиноваться своим
господам, не перечить, а буде те врежут по правой щеке, тут же подставлять
левую. Мал хмуро молчал, он знал, что княгиня Ольга, приняв чужую веру, должна
именоваться Еленой, так ее переназвали чужаки в черных одеяниях, но и другие ее
зовут по-прежнему Ольгой, и сама себя так кличет. А левую щеку никому не
подставит.
Милена собрала пустые миски. Добрыня указал глазами на Бора,
она тут же ухватила мальчонку за руку:
— Пойдем со мной, поможешь мыть посуду.
— Не хочу… Я посижу послушаю!
— Борька, не упрямься, — сказала она
строже. — Это же так интересно!
— Что? — удивился малыш. — Мыть посуду?
— Миски были грязные, — объяснила она, — а
начинают блестеть!
— Мужчины посуду не моют, — ответил он гордо.
— Расти быстрее, — засмеялась Милена, — вот и
станешь мужчиной. А пока годишься только мыть посуду. Пойдем, не упрямься.
Когда за ними захлопнулась дверь, Добрыня повернулся к отцу.
В горле стоял ком, он все сглатывал, но тот лишь опустился ниже, передавил
дыхание, остался распирать болезненно грудь.
— Отец, — сказал он тихо, — мне надо совет с
тобой держать. Как скажешь, так и поступим.
Мал сцепил пальцы, столешница дрогнула под тяжестью его
огромных жилистых рук. Глаза прятались под тяжелыми, набрякшими, как тучи,
веками. Добрыня вслед за отцом положил руки на стол, застыл.
— Говори, — пророкотал Мал. — Что бы ни
случилось, ты мой сын.
— Отец, — повторил Добрыня. — Двенадцать дней
тому мне явился древний демон. Не наш и не славянский. Белоян сказал, что и не
росский. Вообще каких-то неведомых народов, чьи кости выкапываем, когда роем
колодцы. Он потребовал в жертву коня. И пригрозил, что если откажусь, то у меня
сгорит дом, а в пожаре погибнешь ты.
Мал молчал, ждал. Добрыня тоже молчал, в комнате застыла
тяжелая, напряженная тишина. Наконец Мал проговорил неспешным рокочущим
голосом, далеким от старческого:
— Я не понял, о каком совете речь?
— Отец…
Он смешался, внезапно ощутив, что из непонятной трусости
переложил тяжесть решения на отцовские плечи. Начал подыскивать слова, сейчас
бы попятиться, однако Мал уже сжал и разжал огромные кулаки со старчески
вздутыми суставами, пророкотал неспешно:
— Что за молодежь пошла? Вот в наше время… Сын мой,
разве мы когда торговали честью? Ты и сейчас служишь не князю, а земле нашей.
Если суждено погибнуть в огне, то так тому и быть. Конечно, лучше бы от меча…
Но и то хорошо, что не в постели. Пусть в постели мрут бабы. Я ответил тебе,
сын мой?
Добрыня обошел стол, обнял отца. Совсем недавно ему чудилось
в таких случаях, что обнимает разогретую на солнце скалу, руки коротки
обхватить отцовские плечи, но теперь то ли руки вытянулись, то ли отцовские
плечи усохли, прижал отцовскую голову к груди.
За окном простучали копыта, звонко пропел петух. Слышно
было, как проехала телега с несмазанными колесами. Мал отодвинул сына-богатыря,
хлопнул по плечам:
— У героев, сын мой, иные дороги, чем у пахарей.
— Знаю, отец… Но это когда своя жизнь на кону!
— Да, — кивнул отец, — чужой распоряжаться
труднее. Если не сам дрянь, конечно.
— Ни в жизнь не стал бы князем, — вырвалось у
Добрыни. — Даже воеводой не хочу! Сколько посылал на смерть, а не
привыкну…
За полночь лег в теплую постель, уже согретую Миленой, обнял
ее мягкое тело, но мысли блуждали далеко, а взор шарил по потолочным балкам.
Она посопела рядом, ее голова умостилась у него на плече. Пальцы ласково
пощекотали ему живот, вскоре он услышал ее тихое сопение. Набегавшись за день,
она заснула как ребенок, тихо и счастливо.
Он не стал высвобождать руку, так и лежал, пока, наконец,
веки не стали тяжелее свинцовых глыб, а вместо закопченных бревен увидел небо и
скачущих там коней.
Глава 3
На заставах привык ночевать у костра, спать на голой земле,
на камнях, на песке, на дереве, на снегу, а когда попадал в этот огромный
двухповерховый домище, раскинувшийся крыльями на полдвора, морщился в
недоумении: неужто это принадлежит ему?
Уже не раб, а знатный боярин, а боярину и терем боярский.
Сегодня с утра долго и с недоумением бродил по многочисленным светлицам,
горницам, палатам, опускался в глубокие подвалы, где рядами висят копченые
туши, окорока, связки колбас. Зашел и в винный подвал: бочки с вином до самого
потолка, нигде ни факела, ни светильника, кроме того, что в руке. Когда
поднялся в светлицу жены, сурово велел загасить купленные за большие деньги у
ромеев нежно пахнущие свечи.
— День яснее не бывает, — сказал он сурово, —
куда твоим свечам супротив солнышка!
— Да я так, — ответила жена виновато. —
Пахнут больно сладко.
— Погаси, — велел он.
— Как велишь, — сказала она испуганно.
— И не зажигай сегодня вовсе. Поняла? Завтра можно,
сегодня нельзя. Пройди по терему, проверь еще. Чтоб ни факела, ни светильника.
Увидишь у кого кремень и кресало — отбери!
— Да-да, — согласилась она поспешно, — день
ясный, солнце во все окна… И так глазам больно! Неча зря транжирить.
— Вот-вот. Скажи, если надо, насчет бережливости.
— Как скажешь!
Двор он осмотрел тщательнее, чем по дороге на заставу
осматривал подозрительные овраги и балки. В кузнице велел загасить горн, а
повара и стряпух отправил в село проведать престарелых родителей.
К вечеру, когда солнце опускалось к виднокраю, ноги
подкашивались, словно он трое суток бежал без воды и еды в полном доспехе, с
мечом и щитом. Тягостное ощущение заставляло вздрагивать, с огромным трудом
держал спину прямой, а плечи гордо развернутыми. Огромный багровый диск
сползает по красному небосклону, как яичный желток по раскаленной сковороде,
ветерок утих, наступает вечер…
