Лязгнул засов. Дверь с жутким скрипом отворилась. На пороге
появился хмурый немолодой мент, под мышкой раструб пожарного шланга. С порога
крикнул зычно:
Коля, открывай!.. Дай напор побольше.
Из раструба полилась вода, хлынула потоком, затем ударила с
такой силой, что мент прижался спиной к косяку, чтобы не вынесло в коридор.
Струя ледяной воды била, как водяная пушка. Головань застонал, попробовал
закрыться от твёрдой, как деревянный кол, струи. Руки едва двигались, тело не
слушалось вовсе.
Сильная струя двигала тела, вымывала кровь, смывала брызги
со стен, уходила в зарешечённое отверстие в полу. Кто-то простонал, стуча
зубами как в лихорадке:
Довольно... Мы замёрзнем!
Мент, продолжая поливать, холодно удивился:
Так рано?.. До утра ещё далеко. А ночи и правда здесь
холодные.
Ещё минут пять жёсткая ледяная, как смерть, струя
безжалостно била в тела, разбрызгивалась от стен. На полу и стенах уже ни капли
крови, блестят, со всех пятерых смыло даже намёки на что-то красное.
Наконец плеск прекратился. Снова лязгнула дверь, прогремел
засов. Головань поднял голову. Его трясло как в лихорадке, мокрая одежда
прилипла, отбирала остатки тепла.
Салажонок, самый младший, снова ревел, но уже беззвучно,
безнадёжно. Крупные детские слезы выкатывались из чистых глаз. Только скула
разбита кованым сапогом, меньше всего получил, гадёныш, но все равно скулит,
стонет, воет...
Головань хотел сказать, чтобы умолк, но самого жуткий страх
сковал так, что всё тело пронизывало как электрическим током.
Бетон...ный... пол... прошептал кто-то рядом. Мы... все...
воспаление легких... как минимум...
Головань кое-как заставил себя собраться с силами. В этой
страшной комнате, когда они лежат в лужах ледяной воды, голос прозвучал
неестественно громко:
Дождёмся утра. Нас выпустят, обещаю! Всегда выпускают утром.
Для нас нет статьи, брат обещал...
Из дальнего угла Шмендрик сказал хрипло:
Шука ты, Головань. Што мне ш того, што выпуштят?.. У меня
вше шубы вон на полу... И колено перебито...
Брат им иск вчинит, пообещал Головань.
А што мне ш твоего ишка, ответил Шмендрик. К тому ше... мы
не то напали на них шами... не то шопротивлялишь...
А Зямик, гнида мелкая, добавил мстительно:
Он сказал, что и братом твоим займутся.
Он юрист, сказал Головань, бодрясь. У него все законы!
Ша наш тоше вше шаконы, сказал Шмендрик. Вон привешут твоего
брата шюда, отделают так ше... ша шопротивление... Нет, ша нападение на
милишию...
Не посмеют, хотел сказать Головань, но язык внезапно
примерз. Посмеют, мелькнула паническая мысль. С ними уже посмели. На силу
начали отвечать силой.
Утром их вышвырнули. Начальник отделения напутствовал с
крыльца:
Это было, как вы понимаете, цветочки. Чтоб запомнили. В
следующий раз... а я вас всех знаю как облупленных, так легко не отделаетесь.
Головань шёл, стиснув зубы, хромая на обе ноги. Избитый,
униженный, он понимал, что должен бы гореть жаждой мести, но вместо этого его
трясло, одежда всё ещё не высохла, ледяной холод вгрызся в кости, заморозил там
костный мозг.
А желудок оттягивала глыба льда. Тело помнило, как его били,
распростёртого на бетонном полу. Били лежачего, били беззащитного, били
дубинками, топтали сапогами.
Сволочи! Сволочи. Сволочи. Неужели в самом деле придётся
отказаться от таких ночных развлечений? Эти сосунки, что с ним, уже струсили.
Уже вечерами будут усердно сидеть за книжками, учить уроки. Но он настоящая
круть!
Но с холодком понимал, что страшно будет даже выйти на
улицу. Его бритую голову запомнили. Могут навесить и то, чего не делал. На
кого-то, тихого да смирного, не навесят, а ему, крутому и непокорному, присобачат.
И загремит на всю катушку.
Глава 27
После высадки штатовского десанта в Приморье как-то не до
шпионских игр с княгиней. Я из тех уродов, которые не только женщин любят, но и
Россию. Правда, странною любовью... но всё же люблю. А когда ей хреново, как
вот сейчас, то даже больше люблю, чем женщин.
Эти мысли вяло толклись в черепе, когда далеко за полночь
вылез из машины, отказался от услуг Володи всё проверить, однако он всё равно
поднялся со мной на лифте, дождался, пока я пытался попасть ключом в замочную
скважину, время всё-таки позднее, опасное.
Хрюка вылетела как пушечное ядро. Я успел заслониться
дверью, а Володя мужественно принял её на грудь, подхватил, чем она тут же
воспользовалась и взобралась ему на голову.
Домой, велел я строго. Володя, отпустите пёсика...
Пёсика... пролепетал Володя. Пёсик это ко-гда пёсик, а не
верблюд с клыками!
Он бережно опустил этого маленького носорога на площадку.
Хрюка повиляла ему хвостиком, улыбнулась и понеслась на кухню показывать свою
пустую миску.
До завтра, сказал я слабым голосом.
Голова гудит, почти на ощупь включил комп, открыл почтовый
ящик. Устал, поздно, решил письма идиотов сразу в мусорную корзину. Все равно
читать не буду, даже если появится время. Хотя вот говорю «открыл почтовый
ящик», уже давно так говорю, но кто-то поймет это по старинке, что в подъезде
открываю ржавым ключиком железный ящик, счастливый, что подростки не бросили в
щелочку окурок и не сожгли там всё...
На самом же деле и почтовый ящик открываю щелчком мыши по
пиктограмме на экране компа, и конверты вскрываю таким же щелчком, и в мусорную
корзинку отправляю такую же, нарисованную. Но две трети всё же бросаю в корзину
без щелчка открывания: по одному обратному адресу или по адресанту, которого
считаю придурком.
С рекламными листками понятно, это всё в корзину, откуда
только узнают мой электронный адрес, а вот с придурками чуть сложнее.
Их отсеиваю по простому признаку: все, кто взял себе пышные
ники, люди... не совсем умные, если говорить дипломатически. А придурков мне хватает
и в Кремле, там общаешься по необходимости, зачем же ещё и дома по доброй воле?
Я, например, ещё в детстве из понятного только мне чувства
протеста называл себя жабой, и даже для емэйла взял frog@, а когда все вокруг
звали себя и друг друга лапушками, кошечками, барсиками, птенчиками, я себя
гордо называл жабой, а для женщин... гм... находил менее затасканные штампы,
чем всякие там лапушки.
Сейчас же вот две трети конвертов подписаны никами: Сократ,
Евпатий Коловрат, Рюрик, Тор, Бальдур, Супермен, King, God, Ланселот, Карл
Великий, Барон, Заратустра, Будда, Конунг... Конечно, не все из этих придурков
совсем уж клинические идиоты, но я не врач, пусть клинических от неклинических
отсеивают те, у кого больше времени. Я просто отправляю одним щелчком мыши, не
вскрывая конверты, в нарисованную корзинку. Понятно же, что если некто
подписался Аристотелем, то в письме одна дурь, если Пушкиным то двух слов
связать не может, если Ньютон то у такого дважды два равняется стеариновой
свече, а если Супермен то сам шнурки себе не завяжет.
