– Ну вот, – сказал Олег с удовлетворением, –
Коростень. Добрались наконец-то. Какой же я все-таки молодец!
– Чего вдруг? – спросила она враждебно.
– Довез в целости, – объяснил он. – Не
прибил… ни разу.
– А хотелось?
– Еще бы, – ответил он.
– Очень?
– Да когда как…
– А чего ж не прибил?
Он подумал, объяснил честно:
– Добрый я. Терпеливый. Все вынес, как видишь. Когда другие
будут тебя лупить, как сидорову козу, вспоминай мое неслыханное терпение и
несказанную доброту.
Она не нашлась с ответом, молча пустила коня следом. Город
приближался медленно, стена вокруг деревянная, простой частокол, хотя жители
могли бы раскошелиться и на каменную, а то как в большом селе…
– Место для мудреца, – обронил Олег. Заметив ее
недоумевающий взгляд, пояснил благосклонно: – Уединение нужно искать в больших
городах.
Она поморщилась:
– Ты меня уже замучил прописными истинами!
– Полезные истины, – сказал он
нравоучительно, – следует говорить и повторять как можно чаще.
Ее передернуло, словно хлебнула вместо яблочного сока
крепкого уксуса.
На воротах стражи взимают плату с хозяев нагруженных телег.
Барвинок начала придерживать коня, ее лицо стало серьезным, очень серьезным,
такой волхв ее еще не видел. Глаза трагически расширились, брови сдвинуты, а
пухлые и всегда слегка приоткрытые губы, словно в постоянной готовности к
поцелуям, сейчас плотно сжаты.
Конь волхва пошел было вперед, но Барвинок перехватила его
за повод и удержала.
– Погоди, – произнесла она напряженным
голосом. – Как это я раньше не догадалась… Но слишком уж было невероятно!
А сейчас, когда вспоминаю, все как на ладони… Что я за дура? В деревне ты едва
не убил Кривого Корня, но магию у него отобрал точно. Так? Дальше… Нас угостили
на скатерти-самобранке, но после нашего появления и она… потеряла всю магию.
– Не после появления, – поправил он. – А
потом. Перед нашим уходом.
– Значит, – сказала она торопливо, – не
отрицаешь. Потом мельник… Это не случайно после нашей ночевки и цветы завяли, и
колесо перестало крутиться, и сам дом сразу постарел?
Он смотрел на нее серьезными зелеными глазами, но она не
могла понять их выражения, хотя обычно мужчин читает, как открытую книгу, где
мало букв, а одни картинки.
– И что?
Она перевела дыхание и выпалила:
– Так это ты и есть?
– Кто, – осведомился он, – я есмь?
– Воин, – прокричала она обвиняюще, – что
убивает магов? А ты мне нагло врал, что это брехня! Ты сам брехло!.. Как можно
врать? Это нехорошо! Ты смотрел мне в глаза и врал?
Она задыхалась, не находя слов от великого возмущения, от
обиды, едва не бросилась на него с кулаками, а потом просто разревелась. Он с
минуту смотрел, как она всхлипывала, размазывая кулачками слезы по щекам,
придвинул коня вплотную к ее лошадке и дружески обнял за узкие плечики.
– Я не врал, – сказал он мягко. – Вспомни мои
слова. Любая горечь с годами забывается, и если тот человек начал убивать
колдунов из-за мести, то уже прекратил бы. Человек не может страдать так долго.
Вернее, у него будут новые причины страдать. А если еще и старым ранам болеть,
он сойдет с ума. Вообще род людской прекратится.
Она, все еще вздрагивая всем телом от бурного плача,
прокричала:
– Так почему же?
– Месть, – проговорил он мягко, – это мелко.
И не совсем достойно, хотя и… понятно. Даже оправданно… почти всегда. Но
чувство мести выгорает быстро. А вот другое чувство…
– Какое?
– Чувство справедливости, – ответил он. –
Только оно может расти и укрепляться всю жизнь. И пускать корни в мысли и
поступки.
Она подняла голову, глаза красные, как у карасика,
отчаянные, но взглянула с некоторой надеждой:
– Значит, ты не мстишь за убитую жену?
– Жену? – переспросил он с недоумением. –
Нет, конечно. У меня нет жены… У меня совсем другие причины воевать с
колдовством, магией, волшебством и любым чародейством. Я бы сказал, более…
высокие, что ли, если бы сам не чурался слишком красивых слов.
Она ощутила, что жизнь возвращается к ней не струйкой, а
бурным потоком, всхлипнула еще разок, вытерла лицо ладошками.
– Как это нет жены? У тебя – и нет?
– Нет, – ответил он. – Была, но в прошлом
году ушла к богатому и красивому купцу.
Она ахнула:
– И ты ее отпустил?
Он посмотрел с недоумением:
– А почему нет? Он хороший человек, к тому же может
дать ей все, что она хотела: богатый уютный дом, покой, приличных соседей, всю
жизнь на одном месте… женщины, как догадываешься, не любят таскаться с места на
место вслед за мужьями…
Она возразила почти весело:
– Ты за всех женщин не говори! Это мужчины все
одинаковые, а мы, женщины… ну, почти все, но все-таки не все.
Он соглашался, кивал, этот зайчик ожил, машет лапками,
стрекочет, на время даже забыл про главное обвинение, но это ненадолго, вот-вот
спросит…
…а он не знает, как ответить, как объяснить, если сам даже
для себя не сформулировал, просто твердо знает, что так надо, что ему велено
Тем, Кто создает и лепит род людской, что иначе всему роду людскому то ли
сгореть дотла в небесном огне, что падет на землю, то ли утонуть в воде, что
покроет все земли, то ли умереть от мора, который истребит человечество,
забывшее, что перед ним есть Цель и к ней надо идти.
Часовые на воротах лишь покосились недовольно на двух
всадников. С таких пустышек надо бы драть вдвое, да власти не велят, могут
оказаться важными гонцами, ладно, проезжайте…
Волхв в городе так же невозмутимо взирал с высоты седла, как
и в степи. Она поглядывала на него со страхом и осторожностью, это совсем не
тот человек, который поймал ее, падающую с дерева, который везде защищал и
берег, хотя и не показывал виду, такие мужчины тоже есть, хотя и великая
редкость, настолько великая, что и не верится, каждую минуту ждешь, что
прикидывается, а на самом деле уже мысленно тащит ее в постель…
За его бесстрастностью, похоже, кроется нечто иное, пару раз
она отчетливо ощутила идущий от него странный жар, словно в его груди
разгорается жаровня, полная углей, но тут же спохватывается и запахивается в
плотный доспех с головы до ног, ничто не выскальзывает наружу.
Когда городские ворота остались за спиной, а подковы вместо
сухой земли звонко застучали по булыжникам мостовой, Барвинок ощутила, как
волхв неспешно скосил глаза в ее сторону.
