Пугливо выглядывая, она видела, как волхв все еще зло и
точно бьет жуткими стрелами, что пронизывают летающих тварей, словно копья.
Гарпии падали, как подстреленные вороны, яростные крики сменились воплями
страха. В небе осталось три уродины, орали и в жутком страхе хлопали крыльями,
набирая высоту, а когда превратились в едва различимые точки, сделали круг и
начали быстро удаляться.
Олег огляделся, упер лук рогом в землю, особых усилий
Барвинок не заметила, снял тетиву деловито и легко. Барвинок поскорее вылезла,
перепачканная землей так, будто рыла там нору для жилья, испуганная и
трепещущая.
На поляне не меньше полутора десятков этих гнусных тварей,
одна даже повисла поперек ствола, под которым Барвинок пряталась.
– Черный Маг прислал? – спросила она трепещущим,
как бабочка крыльями, голосом.
Он кивнул.
– Конечно. Они на людей вообще-то не нападают. Разве
что кучей на одного… А так отбиваться от них легко, они уже знают. Значит, им
велено. Строго-настрого.
– Но не волшебством, – уточнила она. – Иначе
бы те трое не стали удирать.
– Да, – согласился он, – им просто приказали.
Значит, волшебством зря не разбрасывается. Это хорошо. У нас есть шанс…
– У нас? – спросила она. – Вообще-то я все
надеюсь тебя отговорить.
– От чего?
– От безумной идеи, – отрезала она, –
здешнего мага мне совсем не жаль, этот гад еще похуже тебя. Но нельзя
уничтожать магию везде, где на нее натыкаешься.
– Можно, – ответил он. Подумал и добавил: – И
нужно.
Она сказала зло:
– Не боишься, что однажды ударю в спину?
Он подумал, очень серьезно посмотрел ей в глаза.
– Вообще-то такую возможность допускаю.
– И все-таки берешь с собой?
Он кивнул.
– Одинокие люди заводят собак, кошек, хорьков… Кто-то
разговаривает с коровой или козой… Знавал одного, общался с рыбами в озере. Я
вот завел тебя…
Она сказала, сразу ощетиниваясь:
– Я не рыба! Я кусаюсь!
– А еще и царапаешься, – добавил он. – Ну,
предполагаю.
– Ты лицемер, – сказала она обвиняюще. –
Сражаясь с колдунами, сам хватаешься за волшебство! У тебя лук чародея, будешь
спорить? А эти амулеты на все случаи жизни?
Он поморщился.
– Предлагаешь выходить безоружным? Тогда зачем в той
деревне бросала камни в собак? Подпустила бы и дралась на равных: зубами и
когтями. Вон они у тебя какие.
Она перехватила его взгляд на свои перепачканные землей
руки, попыталась вспомнить смятенно, царапалась уже или еще нет, что это он о
ее длинных ногтях, мог бы и заметить, что с ними красивее, какой грубый, другие
только и твердят о том, какие красивые, знают, как женщине польстить и
понравиться, а это сказал только сейчас, когда под ногтями земли больше, чем
возле вырытой могилы…
– Грубый ты…
Она осеклась, нечто мелькнуло на периферии зрения. Она
повела взглядом, охнула и вскинула голову. В зените по небосводу ширится кольцо
странной зловещей радуги, просто невероятной, привычная радуга всегда
коромыслом, обеими концами в землю, чаще – в воду, а в этой что-то от
болезненного нарыва, хотя те же цвета, только нечто в них очень нездоровое…
Радужное кольцо разрослось на полнеба, пурпурный край
потемнел и стал фиолетовым, а затем и вовсе черным. Соседний цвет, оранжевый,
сперва превратился в красный, побагровел и тоже стал черным. И все цвета, будто
умирают на глазах, проходят через всю гамму, превращаясь в ночь среди ясного
дня.
Чернота сперва шла узеньким слоем, затем все шире и шире,
захватывала радугу, пока вся не стала мрачной и зловещей. Барвинок тряслась от
непонятного ужаса, солнце в недобром кольце, и даже оно не может разомкнуть эту
смертельную хватку.
Олег поглядывал больше на ее потрясенное лицо, на радугу
лишь бросил короткий, но внимательный взгляд.
– Держись, – посоветовал он.
– Что… это?
– Не знаю, – ответил он. – Все возможно. Ты
ничего не чувствуешь?
– Только страшно, – призналась она.
– Была бы чудовищем, – сказал он с
сочувствием, – если бы не испугалась. Ничего, мы и это ему предъявим…
– Что?
– Что напугал тебя, – объяснил он
тяжеловесно. – Ишь, пугателей развелось… Хватит и меня, сам пугать умею…
Дорожка привела на холм, а с вершины вдали открылся высокий
дом на горе с плоской вершиной, красивый, словно игрушечный, чистые краски,
башенки красные и золотые, карнизы серебряные, вокруг все выложено матово
блестящими плитами, широкими и надежными даже с виду.
Олег сказал задумчиво:
– Та-а-ак, умная сволочь…
Она удивилась:
– А как это видно?
– Домик, – объяснил он, – домик очень уж
милый. Дураки сразу бросаются в зло, как они его понимают: одеваются в черное,
напяливают рогатые шлемы, не моют уши, здание делают как можно отвратительнее,
мол, нате, я плюю на общепринятые нормы, я выше, я над добром и злом, никто и
ничто мне не указ… Если увидишь где мрачную крепость, над которой летучие мыши
и всякая гадость, там колдун с мозгами подростка.
– Молодой?
– Не обязательно. Старики тоже… не всегда умнеют.
Остаются, как говорят гордо, юными в душе, что значит – не умнеют. А этот, как
видишь, поумнел. Детское бунтарство оставил, свой мрачный дворец перестроил в
уютный.
– Может, – предположила она, – он и не был
мрачным?
– Может, – согласился он. – Ладно, пойдем…
Она зябко передернула плечами. Олег пошел ровным шагом, она
догнала и поинтересовалась дрогнувшим голосом:
– А почему не через подземный ход? Я слышала, всегда
надо через него.
– Не всегда, – ответил он с непривычной кротостью.
– Почему?
– Если укрыться за невидимостью, – сказал он
отстраненным голосом, явно думая о чем-то еще, – ловушки все равно
сработают. Им неважно, видно тебя человеческим глазом или нет. Наступишь на
плиту – тебя пронзит стрелами или копьями. Или пол под тобой рухнет. А в
подземном ходе это устраивать удобнее. Там идешь прямо, по бокам стены…
Наступишь именно туда, где ловушка.
Он объяснял, как всегда, очень обстоятельно, словно
разговаривал с ребенком, она поежилась, спросила робко:
– Но если переть через парадный ход… не пронзят
стрелами и копьями стражники?
– Пронзят, – согласился он мирно.
– Так зачем же?
– Надо, чтоб не пронзили, – ответил он. – К
тому же… где ты видишь подземный ход?
