Впрочем, обитатели этого мира тоже вряд ли сумели бы полностью принять мысль о реальности существования мира, из которого явился Трегрей. С их стороны понимания жизни, мир Трегрея мог видеться (и виделся!) сусальной сказочкой, полнейшей утопией, ни в коем случае не имеющей права на практическое воплощение.
Сколько Олег Гай Трегрей уже в этом мире? Почти полгода. Но этот мир все продолжает удивлять его. Все здесь перевернуто с ног на голову, перепутано, перекручено — не хаотично, а как будто специально перевернуто: чьей-то злой и вполне ощущаемой волей. И здешние обитатели — как они не похожи на людей из родного Олегу мира, спокойного и надежного, словно большой, давно обжитой дом, где все соседи друг с другом знакомы. Где каждый человек с рождения и до смерти ни на минуту не получит возможности усомниться в том, что он дорог и нужен Отечеству, Государю и окружающим. Где все прочно, понятно, закономерно и гармонично настолько, что ни у кого и мысли не может возникнуть, что бывает по-другому. Вот и Олег понял это, только оказавшись здесь.
В этом мире люди предоставлены сами себе; и, как в жестокой древности, по-настоящему могут рассчитывать лишь на кровных родственников. А со всеми прочими, тем паче с теми, кто принадлежит государственным структурам, необходимо подсуетиться и связать себя узами финансовых либо каких-то других обязательств, чтобы получить некое обоснование собственного места в окружающей реальности. Обоснование своих прав на сколько-нибудь достойное существование. Как тут говорят: «Хочешь жить — умей вертеться». Варианты «служить» и «трудиться» как средства к обеспечению определенного уровня достатка и уважения в обществе здесь не рассматривались вовсе. Нужно уметь «вертеться».
И такое положение дел считалось вполне нормальным. Условия этой суетливой грызни, называемой здесь «жизнью», как и полагалось, определяли сознание населяющих этот мир. Хотя понятия чести, достоинства, долга, уважения к тем, кто тебя окружает, местным обитателям были прекрасно известны, понятия эти являлись для них чем-то отвлеченным, к повседневности не имеющим ровно никакого отношения. Общество знало, что красть, отнимать, предавать, подличать, унижать, пользоваться слабостью и подлаживаться под силу нельзя, нехорошо, а в некоторых случаях подсудно, но с охотой проделывало и первое, и второе, и третье… и прочее. И чаще всего не под давлением обстоятельств, а при любом удобном случае, боясь упустить скользнувшую в мутной воде действительности рыбешку выгоды.
И вряд ли здесь кто-нибудь мог поверить, что где-то на самом деле школы, гимназии и лицеи выпускают юношей и девушек, получивших наряду с обязательным объемом знаний и практических навыков еще и вполне определенный набор верных мотиваций и ценностей, необходимый для дальнейшей жизни во благо всех подданных своего государства. Что где-то правоохранительная система в прямом смысле стоит на страже законности, и мысль о возможности воспользоваться служебным положением в личных корыстных целях воспринимается ее сотрудниками не столько как преступная, сколько как абсурдная, совершенно неосуществимая. Вряд ли кто здесь мог поверить, что у руля Отечества действительно могут стоять те, кто движим именно интересами государства; те, кто полностью отвечает стоящим перед ними задачам и потому способны с должной эффективностью управлять и править. Истинная элита, убежденная в необходимости работать не на себя, а на общество, полностью осознающая громадную ответственность перед теми, кому служит верой и правдой.
Оказавшись в этом мире, Олег не сразу, но очень скоро пришел к убеждению, что все это произошло не случайно. Не зря. У всего всегда есть причина. И причина, по которой он здесь, проста и ясна. Изменить этот мир. Сделать его таким, каким ему должно быть.
И главное, что для этого следует сделать — приобрести как можно больше соратников. Тех, кто, понимая неправильность мира, в котором живут, не станут мириться с ней, как все остальные, а сочтут долгом своей жизни сражаться. И учить сражаться других.
За своих соратников, оставленных на гражданке, в Саратове, Олег был спокоен. Они уже умеют противостоять враждебной силе несправедливости. Они уже знают, что значит сражаться. И они уже знают, что значит побеждать.
Глава 2
Этот ресторан считался лучшим в городке Пантыков и назывался: «Каприз Императора». Вышеозначенный император был изображен на громадной, точно киноафиша, ресторанной вывеске в виде здоровенного мужика, облаченного в жуткие доспехи, украшенные шипами и цепями. Физиономию император имел настолько зверскую, что даже страшно было подумать: какие же капризы могут быть у этого типа…
Впрочем, внутреннее убранство «Каприза…» было вполне обыкновенным: круглые столики, расставленные в шахматном порядке, длинная барная стойка в одном углу, невысокая эстрада в другом и непременные для подобных заведений тяжелые пурпурные портьеры с золотыми кистями.
Время только перевалило за полдень, и посетителей в «Капризе Императора» почти не было. Лишь двое мужчин в добротных темных костюмах и при галстуках обедали за столиком напротив пустой эстрады. Один из них, командир воинской части № 62229 полковник Семен Семенович Самородов, прозванный в части Сам Самычем, был разменявшим уже полтинник малорослым крепышом с тусклым серым лицом, самой примечательной частью которого являлись густые седоватые усы. Ел Семен Семенович аккуратно и степенно, время от времени сосредоточенно покашливая в усы. Сосед же его по столу, мужчина хмурый и по-медвежьи крупный, жевал шумно, дышал шумно, громко клацал вилкой и ножом, толкал локтями тарелки, встряхивал большой кудлатой головой… При взгляде на него создавалось странное впечатление, что ему тесно в окружающем пространстве, пространство жмет ему, как неудачно подобранный пиджак. Под правым глазом мужчины имелся давний шрам, похожий на отпечаток птичьей лапки.
Мужчины закончили обед. Сотрапезник Семена Семеновича, прожевав последний кусок, бросил нож и вилку на тарелку и громко, без стеснения, рыгнул. Самородов жестом подозвал пасущегося в сторонке официанта. Крупный мужчина сунулся было за бумажником, но Самородов остановил его:
— Я заплачу, не проблема.
— Лады, — кивнул тот. И добавил, словно ставя точку в недавнем разговоре: — Значит, предварительно договорились, да?
— Договорились, — подтвердил полковник.
Собеседник его неуклюже задвигался, собираясь подняться.
— Поеду я тогда, — сказал он. — Дел еще по горло…
— Михаил Сигизмундович, — старательно выговорил имя-отчество крупного мужчины Самородов. — Извините, что завожу разговор, но все же… общее дело у нас… Я слышал, у вас проблемы? Вроде наехал кто-то по беспределу?
— Да какой «наехал», — с досадой буркнул Михаил Сигизмундович. — Так… бытовуха.
— А мне говорили… — начал было полковник Самородов, но замолчал, когда сотрапезник тяжело глянул на него.
— Случай такой… — с явной неохотой принялся объяснять Михаил Сигизмундович, — странный. Понимаешь, влепился в меня на перекрестке какой-то додик. Мой Ефим — я с сыном был, с Ефимом, — стал разбираться, а этот додик ему нос сломал. Ну, впрягся я, конечно. И тут…
