— Да, — сказал он вслух, — да. Я понимаю…
На ложе завозилась Ева, приподняла голову.
— Адам?
— Я здесь, — ответил он.
— Адам, ты с кем-то разговаривал?
— Нет, тебе почудилось, — ответил он.
— Но я слышала твой голос…
— Я говорил с собой, — пояснил он. —
Почему-то истины постигаются не на сладком, а вот на такой горечи. Или иначе не
бывает? Мир устроен именно так?
Она спросила тихо:
— А что ты постиг?
Ей показалось, что он усмехнулся.
— Да такую мелочь, что… и говорить о ней неловко. Врать
нельзя, вот эта истина. Врать нельзя, Ева.
Она прошептала:
— Да, я знаю… но все-таки…
Она замолчала, он договорил за нее:
— …жестоко?
— Да.
— Жестоко, — проговорил он мрачно. — Очень
жестоко. Но я сейчас уже не тот бунтарь, каким был девятьсот лет тому. Я еще
могу догнать оленя на бегу, но теперь я все чаще задумываюсь о причинах, и это
мне нравится больше, чем убивать зверей.
— Причинах чего?
— Всего, — ответил он так же сумрачно. — Я с
самого начала пытался понять, почему Создатель поступил с нами так жестоко и
немилосердно, и никогда не находил Ему оправдания. Но в последнее время я начал
чувствовать, что Он не так уж и не прав.
Она в удивлении приподнялась на локте, ее голос окреп, когда
она сказала с возмущением:
— Адам! Но как можно было детей сделать невидимыми
только за…
— За ложь, — договорил он, когда она замялась,
подбирая слово помягче. — Даже не за их ложь, а за родительскую. Хотя
вроде бы можно было, конечно, как-то пожурить… Но мы оба с тобой знаем, что это
сразу бы забылось. Мы такие! И все люди такие. Нужно что-то очень болезненное,
чтобы запомнили. Чтобы устрашились повторять такое снова.
Она покачала головой.
— Нет, Адам, тут я не соглашусь. Так было нельзя.
Творец чересчур жесток!
Он сел возле очага, усталый и понурый, развел руками.
— Да, но почему? Если в отношении супружеской пары
Адама и Евы — да, жестоко. Неоправданная, я бы сказал, жестокость. Но мы
еще и первочеловеки! Да, мы в первую очередь — первые люди на земле. И
все, что говорим и как поступаем, — это станет уроком будущим поколениям.
И все, что с нами случается, тоже для них урок. Потому мы сейчас не просто муж
и жена, живущие в этом доме… мы — символы. И жестокий удар по нас не для
того, чтобы мы с тобой больше не врали, а чтобы не врало все человечество! Или
чтоб как можно дольше не врало. Ведь даже невинная ложь может привести к очень
опасному результату… Ведь первым соврал я, Ева. И с моей лжи все и началось…
Он повесил голову, Ева превозмогла слабость и, соскользнув с
ложа, подбежала к нему и, торопливо обхватив его седеющую голову, принялась
жадно целовать, прижала к груди, начала баюкать, как испуганного ребенка.
— О чем ты говоришь?
— Я соврал тебе насчет дерева… Ну, что нельзя к нему
даже прикасаться. Я думал, что поступаю хорошо, усилив запрет Творца! Но даже
такая ложь может привести к крушению мира… Потому врать нельзя даже в самых мелочах.
Иначе приведет в бездну…
Он зябко повел плечами. Она чуть отстранилась и, держа его
лицо в ладонях, посмотрела в глаза.
— Видел плохой сон?
Он криво усмехнулся.
— У тебя редкое чутье, Ева.
— А у тебя часто бывают вещие сны, — объявила
она. — Я знаю.
— Они все вещие, — ответил он хмуро, — и все
на свете вещее… Если смотреть и слушать. Снилось ужасное, а когда проснулся,
снова понял, как опасно врать даже по мелочи. Бездумно. Никогда не ври мне,
Ева!
Она обняла его и поцеловала, прижавшись крупной грудью, все
еще наполненной горячим молоком.
— Как скажешь, муж мой.
— Не ври, — повторил он, испуганный взгляд был
устремлен поверх ее головы, словно Адам всматривался в нечто ужасное. —
Язык наш — враг наш… когда не следим за собой. Говорить неправду… не
только нехорошо, но и опасно.
— Адам, — проговорила она с трудом и снова
зарыдала быстро и безудержно, — как будто я смогу когда такое забыть! И
как будто забудут другие матери!
Глава 13
На вершине холма Адам сбросил убитого оленя на землю и
опустился на большой валун, такой удобный для сидения и размышлений о жизни.
В последние годы он облюбовал это место, отсюда можно часами
смотреть на расстилающуюся внизу зеленую долину, заселенную его потомками,
изрезанную квадратиками полей, огородов, засаженную садами.
Дома у всех одинаковы, только у одних чуть побольше, у
других меньше, но он забирался в такие места, где дома строят иначе, хотя и там
живут его потомки. Это и понятно, здесь видят с детства его дом, вот и строят
такие же, а на новых местах всегда добавляется что-то свое, иное, и с каждым
новым поселением больше и больше.
Интересно, в каких домах будут жить люди его двадцатого или
сорокового колена?
Он зябко повел плечами, с холодком понимая, что человек
может быть разным, очень разным. И каким станет — зависит очень уж от
многого. Ласковое или недоброе слово родителя сразу же изменит ребенка, и он
пойдет по той дорожке, которую ему указали или на которую подтолкнули в спину.
Даже если будет искренне считать, что это он сам выбрал эту дорогу…
Ветер взметнул горсть листьев и погнал в его сторону. Адам
повел по ним взглядом, стараясь не терять неожиданной мысли, что воспитание в
детстве не заканчивается. Человек обтесывает себя всю жизнь. Недаром же, как он
насмотрелся на семьи детей Каина, у одного родителя нередко один ребенок
вырастает чуть ли не праведником, другой — злодеем, третий мечтателем,
четвертый ничего не хочет знать, кроме плотских утех, а пятому бы только
смотреть на птиц и допытываться, как же они летают…
Небо прочертила огненная дуга, словно падает звезда,
увеличилась. Шагах в десяти о землю ударилось нечто пылающее, из огня и дыма
вышла Лилит.
Сердце Адама заныло, Лилит снова пренебрегла одеждой, как
почти всегда делает, появляясь перед ним. Может быть, еще и потому, что ее
прекрасное тело все еще совершенно, ни одного изъяна, все та же победная и
торжествующая юность, хотя свет ее заметно померк, ясные глаза стали красные,
как у демонов, черты лица заострились, но неземная красота стала только
отчетливее.
Она села в двух шагах на поваленное дерево. Адаму
показалось, что смотрит на него с сочувствием, без привычного вызова.
— Как живешь, Адам?
— Живу, — ответил он. — Как ты?
