Аня и Ирина обожали поесть, причем
предпочитали жирные, тяжелые блюда – гороховый суп из копченых ребрышек,
свиные отбивные, жаренную на сале картошку, шоколадное мороженое, взбитые
сливки, бананы… Всю еду они щедро сдабривали сливочным маслом и топили в
майонезе. Никаких переживаний по поводу фигуры мои хозяйки не испытывали и со
спокойной душой ложились в кровать с коробкой конфет. Печень у них, очевидно,
была из железа, а желудок – из оргстекла, потому что, поглотив невероятное
количество жратвы, они никогда не жаловались на неприятные ощущения и не пили
горстями ношпу, мезим или фестал. Да и цвет лица у них был нежный, персиковый,
свидетельствующий о великолепном пищеварении.
Борис Львович мучился гастритом, для него я
заваривала скользкие кашки и готовила в термосе отвар из кукурузных рыльцев.
Аня и Ира с восхищением смотрели фильмы со
стрельбой и погонями, впрочем, не брезговали они и порнушкой. Борис Львович
наслаждался фильмами Бергмана и Люка Бессона.
Дамы с упоением поглощали любовные романы,
обожали желтую прессу типа «Скандалов», «Мегаполиса», «СПИД-Инфо». А Лямин
держал на прикроватной тумбочке томик Чехова и газету «Коммерсантъ».
И так во всем. Женщины ложились спать в
одиннадцать, а художник засиживался до двух, Аня могла три дня подряд носить
одну и ту же кофточку, Борис Львович мылся по сто раз на дню… Оставалось лишь
удивляться, как они вообще свели знакомство друг с другом и ухитрились прожить
вместе почти пять лет.
Впрочем, думается, Борис Львович просто
находился у Ани на содержании. Его непонятные картины в темно-серых тонах
вызывали у меня чувство вселенской тоски. Несколько раз к художнику при мне
приходили покупатели, но спустя полчаса они прощались, так ничего и не купив.
Очевидно, произведения Бориса Львовича навевали меланхолию не только на меня.
У Ани же дела шли прекрасно. Надо сказать, что
она при ближайшем знакомстве оказалась не такой уж противной, просто плохо
воспитанная бабища, которой неожиданно попер фарт.
Ирина заканчивала школу. К слову сказать,
отчима она на дух не переносила. Но он сам во многом был виноват. Например, на
днях, когда Ирина вышла к завтраку в обтягивающем ярко-красном платье, синих
колготах и нежно-зеленом жакете, Борис Львович робко проблеял:
– Мне кажется, детка, ты одета слегка не
в тон.
– Ну и что теперь, в коричневом ходить,
как разные придурки? – окрысилась Ирочка.
– Нет, – не успокаивался
«папенька», – просто сними либо колготы, либо жакет, а то ты похожа на
попугая.
– Теперь так носят, – буркнула Аня,
набивая рот жирной сырковой массой.
– Ага, – хмыкнул муж, оглядывая
прикид жены.
В тот день мадам Ремешкова нарядилась в
ядовито-лазурное платье с розовым кантом и оранжевый пиджак, на лацкане
которого белела искусственная орхидея.
– Не нравится? – ухмыльнулась Аня.
– Нет, – отрезал супруг, –
выглядит отвратительно, и потом, с твоей фигурой просто нельзя носить ничего
подобного. Пойми, женщины скрывают недостатки, а ты их выпячиваешь.
– У меня нет недостатков, –
хихикнула Аня и навалила себе гору из яичницы с беконом и жареным луком.
– Ладно, – вздохнул художник, –
пойду работать.
Легким, неслышным шагом он вышел в коридор.
Ирина проводила скептическим взглядом его худую, слегка сутулую фигуру и
по-детски бестактно спросила:
– Мам, а за каким чертом ты с ним живешь,
ну какая от него, козла, польза?
Через четыре дня я доложила Cене, что задание
выполнено. Собственно говоря, поймать Бориса Львовича оказалось проще простого,
как конфетку у малыша отнять.
Утром Ирина уехала в школу, Аня отправилась
инспектировать свои торговые точки. Я же подошла к художнику, потупив
глазки, и заныла:
– Борис Львович, очень вас прошу…
Живописец оторвался от мольберта, отложил
перемазанную серой краской кисть и спросил:
– Что случилось, голубушка?
– Да сын руку сломал, надо везти в
больницу. Отпустите меня, пожалуйста. Обед готов, ужин тоже, а к семи я
вернусь.
– Конечно, душечка, – воскликнул
хозяин, – что за вопрос, естественно, езжайте! Ребенок прежде всего. Зачем
вам вечером возвращаться, я предупрежу Аню.
– Пожалуйста, – тихо произнесла
я, – не говорите Анне Николаевне ни слова, она у меня из зарплаты вычтет,
а деньги знаете как нужны! Ну, пожалуйста, хозяйка не узнает, умоляю вас.
Борис Львович замахал руками:
– Только не плачьте. Конечно, бегите
скорей, я буду нем, как могила.
– Вот только пол на кухне вымою, –
пообещала я и понеслась по коридору.
Через пару минут на базе заморгала зеленая
лампочка, и я поняла, что птичка попалась в западню. Художник явно звонил своей
даме сердца, чтобы сообщить об удачно складывающихся обстоятельствах.
Спустя четверть часа я крикнула:
– Борис Львович, меня уже нет!..
– Давайте, душенька, – отозвался
художник, – только помните, что Анюта в восемь явится.
Я демонстративно громко хлопнула дверью, вышла
на лестничную клетку, но вместо того, чтобы спуститься на первый этаж,
поднялась на один пролет и устроилась на подоконнике.
Время шло, наконец с шумом приехал лифт,
раздалось бодрое цоканье каблуков, потом послышалась трель звонка, и приятный
девичий голосок спросил:
– Боренька, а ты уверен, что мы будем
одни?
– Конечно, лапочка, – отозвался
художник, – жабы явятся только к ужину, а у прислуги, слава богу, ребенок
руку сломал.
