Рус стиснул челюсти. Неделю назад был поединок. То-то
лазутчики с тревогой говорят, что в граде иудеев дни и ночи дымят кузни, оттуда
охапками выносят копья, мечи, боевые топоры! Перевес склоняется на их сторону,
если уже не склонился.
– Все равно не понимаю, – сказал он настороженно.
– Даже в наш кровавый век, – сказал Соломон, –
путь силы – путь гибели. Погибли все народы, кто гордился мощью. После них
приходили другие… и тоже погибали. И новые, и новые… И так много раз.
– Так то они!
– Погибнем и мы. Все возвращается на круги своя.
Рус покачал головой:
– Я вас не понимаю. Вы – единственный народ на
белом свете, который отказывается от побед?
Соломон в затруднении развел руками:
– Как тебе объяснить, отважный… Мы такой же странный народ,
как и вы, только по-другому. Для нас это не победы. Это не победы… для нас. Это
те победы, за которыми наступает гибель. А мы заглядываем не только в
завтрашний день, но и в послезавтрашний.
Он клевал носом, голова опускалась все ниже. Вздрогнул,
взглянул на Руса с недоумением, потом в глазах появилось виноватое выражение.
Старческая рука с дряблой кожей тронула вожжи, и лошадь равнодушно тронулась с
места.
Рус долго смотрел вслед, опустив руки. Из-за спины
доносились удары молотов по наковальням, пахло каленым железом, смолой, кипящим
маслом. Неподалеку варили деготь, удушливый дым стлался по земле, оставляя на
изломанных травинках черные капельки.
Народ еще не знает о странном решении этих… нелепых иудеев,
а он даже не представляет, как им скажет!
С севера задул злой ветер, не спасали даже высокие
стены Нового Иерусалима. Одетые в теплое, люди грузили на подводы скарб,
выгоняли на улицы скот. Русы приехали, помогали вытаскивать из подвалов сушеное
мясо, солености и копчености, пригодятся в дороге, складывали на широкие
подводы тяжелые круги сыра.
Заплаканная Хева рассаживала на телеге младших братьев и
сестер. Хмурый Бугай умело поставил по краям колья, натянул ткань, превратив
убогую телегу в крытую повозку. Он же помог вынести из дома все ценное, иудеи
со страхом посматривали на его огромную фигуру, когда он появлялся сразу с
двумя сундуками в руках.
– Это был хороший дом, – сказала Хева печально.
– Да, – буркнул Бугай.
– Ты останься в нем, ладно?
Бугай подумал, замедленно покачал головой:
– Нет.
– Почему?
– Не хочу.
– Зря, – сказала она еще печальнее. – Это был
очень хороший дом… Здесь прошло мое детство. Мне бы хотелось, чтобы ты остался
в нем.
Он пробурчал хмуро:
– Мне бы тоже.
– Так живи в нем!
– Нет, мне бы хотелось, чтобы ты в нем, – пояснил он
неуклюже. – Ну, ты жила чтоб… Я не смогу. Я все время буду
видеть, как ты снуешь как белка, поливаешь цветы, стрекочешь песенку…
Она вздрогнула, Бугай был бледен и невесел. Глаза его стали
как у побитой собаки.
– Бог мой, – прошептала она. – Что за жизнь на
земле такая страшная?
Она бросилась к нему, он распахнул руки, и они застыли так,
безмолвные в своем горе. И безразличные ко всему миру, где народ суетился,
таскал, где страшно и тоскливо кричал скот, где люди спасали свои тела и вещи,
но не себя.
Рус сам помогал грузить вещи ребе Соломону. Тот ничего не
взял в дар, и Рус сделал единственное, что смог: пусть все видят, как гордый
скифский князь, потомок Гога и Магога, чье имя вгоняет любого иудея в такой
трепет, что по всему телу вздуваются пупырышки, как пузыри в лужах после
крупного дождя, носит узлы с тряпками ихнему старому и подслеповатому ребе, их
учителю.
Вокруг были гвалт, плач, крики, вопли. Рус морщился, этот
народ не умеет переносить несчастья красиво, с достоинством.
Подъехал Бугай. Вид у богатыря был невеселый. Спрыгнул с
коня, молча помог загрузить на телегу мешки с зерном. По лестнице навстречу
выносили последние узлы, выводили плачущих детей.
Нелепый народ, подумал Рус со злостью. Поджилки трясутся, а
все-таки лезут на телеги, собираются в поход. От сквозняка дохнут как мухи на
морозе, а туда же – переселение на север! Победить в бою – не победа
для них, скоты. А дрались, надо признать, здорово. Ни один не отступил,
сражались как звери, даже раненых не осталось.
Твари проклятые. Они со скифами настолько разные, что двум
таким народам…
Он перекосился от истошного визга. У дома напротив
женщины рвали на себе волосы, вопили, кидались на колени перед стенами
своей хаты, бились лбами, потом в слезах и соплях полезли на телегу, там
сплелись в клубок, обнимая друг друга, утешая, успокаивая, но от этого рев
стал еще громче.
Животные, подумал он с отвращением. Никакого достоинства,
никакой чести! Кто же свою слабость показывает на людях? Ревут… но все-таки
собираются ехать. Трясутся от страха, но поедут. Что-то их ведет посильнее
страха, если едут. Поведет такое же могучее, как у скифов, – честь, слава,
гордость…
Руки дрожали, он дважды ронял ящики, сундуки. Сердце
колотилось, как будто собиралось взорваться, тело раскачивало, в ушах шумела
кровь. Но что может быть такое же могучее, как честь и слава? Подлый народ.
Непонятный народ. Такой же странный народ. Не как все.
Выругавшись, он швырнул тюк с тряпками на землю. Двое
челядинцев проводили испуганно-настороженными взглядами, когда он побежал на
крыльцо.
Соломон бродил по опустевшей комнате, обеими руками прижимал
к груди свертки бумаг. В комнате был разгром, вроде того, как если бы
ворвались скифы на конях.
– Ребе… – выдохнул Рус.
Соломон вздрогнул, словно его разбудили от сладкого сна. На
лице проступила виноватая улыбка.
– Прости… Здесь прошла вся моя жизнь. Для человека в моем
возрасте уже непросто менять жилище. Я вроде бы взял все… и все же как
будто что-то оставил очень важное!.. Там все готово? Я уже иду.
Рус загородил ему дорогу:
– Погоди. Мой волхв сказал, что зима ударит ранняя и очень
морозная. Твое племя может замерзнуть по дороге.
Соломон стоял растерянный, глаза были отсутствующие. Рус
заговорил настойчивее:
– Послушай! Я не хочу гибели ни своих людей, ни твоих.
Давай сделаем по-другому. Пусть твой народ остается на эту зиму в этом граде.
А уже весной, когда снег сойдет и дороги подсохнут, можно будет и
отправляться.
Соломон вздрогнул, в глазах появилось недоверие. Потом Русу
на миг показалось, что промелькнула тень отвращения. Он без сил опустился на
широкую скамью, книги все еще прижимал к груди.
