– Скиф!.. Мы – твои дети!
Он сшибся с передними, бил палицей быстро и мощно, стараясь
поразить как можно больше врагов, вокруг падали с криками, он сам ощущал удары,
толчки, в него метали дротики, били со всех сторон, кровь потекла по лбу в
глаза, он чувствовал ее и во рту, бился из последних сил, уже молча и страшно,
нападающие еще кричали, но уже не так люто, в криках злобы чувствовалась и
растерянность, слишком много жизней отняли эти двое, но и упускать нельзя, мужчина
всегда опозорен, если дает врагу уйти неотомщенно…
Рус услышал и зловещий свист, понял сквозь боль в черепе,
что их стараются достать стрелами, дабы не бросать в огонь боя новые и новые
жизни, с ревом вскинул палицу:
– Скиф!
Голос его был хриплый, как у Чеха, он сам успел это
заметить, пальцы скользили по липкой от крови рукояти, он бросился на врага
сам, мужчина не ждет гибели, как вол на бойне, он умеет прыгнуть навстречу и
схватиться с самой Смертью… как вдруг двое прямо перед ним упали с седел, а
потом начали падать и другие. Из пыльного облака вырвался конь с залитой кровью
попоной, седло свесилось под брюхо, а всадник волочился следом, запутавшись в
стремени, загребал обеими ладонями разбитую копытами землю.
В пыли как призраки страшно проступили словно в желтом
тумане фигуры всадников. Сердце Руса екнуло. Затем из пыли вынырнул Лех, он все
еще был на коне, забрызган кровью, глаза дикие.
– Рус!.. Рус!
– Здесь я, – откликнулся Рус.
– Цел?
– Как младенец в люльке.
– Но ты в крови!
– А ты?
Лех засмеялся с облегчением, крепко обнял, наклонившись с
седла. Руки его дрожали, на плече была глубокая царапина. В спине торчали
три стрелы, но явно не сумели пробить волчовку. Только сейчас Рус ощутил, что
спина ноет, исклеванная чужими стрелами. Все-таки у земледельцев нет той мощи в
руках, чтобы верно и мощно послать стрелу.
– Расплескали чужое вино! – сказал Лех со смехом, но
тут же его лицо помрачнело.
– Что случилось? – встревожился Рус.
– Тебя хоть ранили…
– Разве это раны? – отмахнулся Рус.
– Все-таки кровь. А у меня и того нет…
Из пыльного облака вынырнул на огромном белом жеребце Чех,
массивный, как скала, но злой, как снежный демон. Лицо было страшное, и Рус
тоже подумал тоскливо, что Лех прав, лучше получить удар топором по голове,
тогда бы старший брат пожалел, позвал лекарей.
– Брат! – закричал он торопливо. – Ты опять спас
нас! Как ты догадался, где мы будем?
На лице Чеха было сильнейшее отвращение, и Рус запоздало
понял, что опять ляпнул глупость. Чех презирает догадки и предположения,
называет их забавами волхвов, он всегда рассчитывал и пересчитывал, действовал
наверняка, безошибочно, а с волхвами советуется из почтения к старшим и
расчетливого вежества.
– Зря я это сделал! – рявкнул Чех так страшно, что конь
под ним прянул ушами и чуть присел. От громового голоса взлетели разочарованные
вороны с ближайших кустов: во время схватки приближались, присматривались, кого
из братьев начнут клевать первым. – Прибили бы вас, меньше бы бед на наши
головы! Вы как две чумы на все племя!..
Мимо проехала Моряна, окатив Руса ледяным взором.
В руке богатырь-девицы был исполинский топор, по рукоять залитый кровью, с
прилипшими к лезвию волосами. Поляница тяжело дышала, ее могучая грудь
вздымалась как волны в бурю. Плечи и руки покраснели, словно она вывозилась в
малине. Рус на богатырку косился опасливо и почтительно. Никто не знал ее
полной силы, но у нее был такой огромный топор, что не всякий поднял бы и двумя
руками, но все видели, как Моряна скачет, будто дочь грома, на диком коне, одной
рукой взмахивает с легкостью топором, а другой – принимает летящие стрелы
на щит размером с дверь сарая.
Безрукавку из волчьей шкуры она, как и почти все воины,
носила на голое тело, только в отличие от мужчин скрепляла на груди тонким
кожаным шнурком, оставляя полоску открытого живота до поясного ремня, широкого,
с двумя швыряльными ножами. Гридни откровенно пялились на края молочно-белых
холмов, втайне надеясь, что при очередном могучем вздохе шнурок лопнет. Когда
Моряна вздыхала, шнурок натягивался и дрожал, как тетива, полы волчовки
раздвигались до предела, и тогда умолкали разговоры, все пялились завороженно…
но Моряна переводила дыхание, и снова воображение дразнили только самые-самые
краешки белых курганов.
Люди Чеха быстро и умело добивали раненых. Уцелевшие
повернули коней, но их догоняли, били в спину, пока последний не пал под
копыта. Те два десятка коней, которых Чех вел отдельно, не изнурял работой,
сейчас показали, что стоят своего корма.
Среди раненых с длинным окровавленным ножом неспешно ходил
Бугай, огромный как гора, медлительный, чудовищно сильный. Он переворачивал
чужаков, умело вспарывал бока, с треском выдирал окровавленную печень, еще
трепыхающуюся в ладонях, жадно пожирал, шумно чавкая и подхватывая широким
языком струйки крови.
Чех опять прав, подумал Рус тоскливо. Он ощутил себя слабым
и маленьким. Опять навлек беду на все племя, а Чех в который раз спас, опять
все предвидел, рассчитал, даже малый отряд заграждения, так необходимый на
месте, все же снял и послал именно в то место, куда они завели погоню…
Он слышал, как Чех орал и выговаривал Леху. Тот повесил
голову и даже не оправдывался. Рус тихонько вернулся к женщине. Она сидела в
пыли на обочине дороги. Лицо ее было бледным даже под слоем грязи, губу
закусила от боли. Рус требовательно протянул руку, она послушно встала, но
охнула и упала на бок.
Он соскочил на землю, подхватил на руки. Ее тело было
легким, странно горячим, ноздри уловили дразнящий запах, сердце сладко заныло в
непонятной тревоге. Он отнес и посадил на коня, прыгнул в седло, и все время
кончики пальцев подрагивали от сладостного прикосновения. Возможно, это в самом
деле демон. Суккуб, так зовут демонов, которые соблазняют и спят с мужчинами.
О такой женщине-демоне он и мечтал знойными летними ночами, когда воздух
напоен ароматом трав, когда кузнечики верещат брачные песни, когда все
паруется, призывает, поет, тешится, а он, сцепив зубы, лишь шепчет себе горячо,
что вот когда завершится Исход, когда выберутся целыми, когда прибудут на
незанятые земли…
Женщина что-то лопотала, показывала пальцем то на свое
нежное тело, то на убитых преследователей. Рус переспросил:
– Одеться хочешь?
Она кивнула, снова указала на поверженных. Рус бережно снял
ее с седла, ладони задрожали от желания сдавить ее так, чтобы из нее брызнуло горячим.
Женщина коснулась ногами земли и тут же подбежала к убитому. Рус смотрел, как
она раздевает чужака, нагнулась, из-под его волчовки вздернутые ягодицы
оттопырились и слегка раздвинулись.
В чреслах пробудилась ярая мощь, кровь вскипела от
лютого желания. Воины добивали раненых, снимали пояса, сумки, сапоги, а он
ухватил ее огромными ладонями за пышные ягодицы. Она оглянулась, но не
распрямилась, ее пальцы вцепились в ворот широкой рубахи убитого, и он овладел
ею яростно, быстро, неистово, так что его закрутила дикая судорога восторга, он
вскрикнул мощно, выдохнул так, что едва не поджег воздух горячим дыханием, с
неохотой отпустил ее плоть. На ягодицах остались кровавые пятна, как от крови
убитых, как и от его жестких, как черная бронза, пальцев.
