Рус наконец тронул коня. Моряна и Буська поехали следом, но
хранили молчание.
С иудея сорвали одежду, он не противился, его лицо было
обращено к стене града. Там волновался народ, крики стали громче,
пронзительнее. Рус подъехал, когда к рукам иудея привязывали веревки.
– Ты умрешь страшно, – проговорил он четко.
– Зато народ мой будет жить, – прошептал иудей.
Его подняли на веревках к перекладине. Один встал на седло
коня, быстро и ловко привязал распростертые руки иудея к дереву. Оскалил зубы в
злобной усмешке, приставил толстый бронзовый гвоздь к ладони, поднял молот,
помедлил, с усмешкой посмотрел в сразу побледневшее лицо иудея.
– Страшно, трус?
– Страшно, – ответил Исайя. Губы его дрожали. –
Очень…
– Это хорошо, – сказал воин счастливо.
Он ударил по шляпке гвоздя. Исайя вскрикнул, прикусил губу.
Показалась струйка крови. Воин ударил снова, вгоняя острие гвоздя в мягкую
плоть, а через нее – в древесину, и Исайя закричал от боли тонко и
протяжно. Он выгнулся, но еще один уже внизу перехватил ноги, быстро и жестко
привязал у подножия.
Воин вверху вогнал бронзовый гвоздь в другую ладонь, потом
еще один – в кисть, слышно было, как хрустели мелкие кости. Иудей выл от
боли, плакал, кричал, выгибался, воины хохотали: разве мужчины так себя ведут
перед лицом смерти?
Рус повернул коня, а через плечо бросил зло:
– Народ твой будет жить?.. Размечтался! Завтра же сотрем
этот град с лица земли. Если доживешь – увидишь.
Он послал коня обратно в стан. Слышал треск распарываемого живота.
На стенах плач достиг такой силы, что Рус сморщился, будто надкусил кислое
яблоко.
Глава 14
Всю ночь со стен Нового Иерусалима доносился плач. То тихий
и жалобный, то исступленный – с воплями, криками, рыданиями. Причитали
женщины, выкрикивали что-то мужчины.
Даже в стане, подумал Рус хмуро, можно было бы услышать,
если бы не воинские песни и пляски у костров. Чертов народ, трусливый и
плаксивый…
Ис уложила его на ложе. Ее нежные, но сильные пальцы
разминали глыбы мышц плеч, спины. Она в последние дни похудела, глаза стали
печальные, а голос поблек. Сейчас лишь тихо спросила:
– Он… сильно там мучается?
– Да, – ответил он сухо. – Но до утра он доживет
вряд ли.
– Да? Я слышала, когда нас распинали еще ассирийцы, то
на крестах жили по трое суток…
– Не с выпущенными же кишками, – огрызнулся он.
Осекся. – Вас уже распинали?
– Много раз, – прошептала она. – И сжигали
живьем. И топили. И развешивали по деревьям. И рубили на части.
И бросали наших младенцев диким зверям…
Рус смолчал. Перед глазами стояло перекошенное страхом лицо
жалкого иудея. Как он сказал: зато племя будет жить? Трус и есть трус, боли не
выносит, смерти страшится, но все же сам явился… Проклятие! Честь ни во что не
ставят, мужества не имеют, ищут только выгоду… Значит, в его добровольной смерти
есть какая-то выгода! Не для него, конечно. Для его проклятого племени.
– Прости, Ис, – сказал он угрюмо, – но сейчас нам
не жить, если мы не сотрем их с лица земли.
– Почему «прости»?
– Все-таки это люди твоего языка.
– Рус, – прошептала она нежно и печально, – у меня
есть только ты. Лишь бы ты не отдалялся от меня, из-за… из-за войны с этим
племенем. Ты для меня – все. Я с тобой начала жить. Мне кажется, даже
в своем племени я не жила, а только ждала тебя.
Сон был неспокойный, со схватками на дорогах, погонями.
Впервые он от кого-то отступал, отбивался тяжело, ноги были как вморожены в
замерзшее озеро. Потом издалека донесся звук боевого рога, еще и еще, смутные
образы отступили, и он ощутил, что лежит на своем ложе, а рог в самом деле
звучит за стеной шатра со стороны проклятого града.
Ис завозилась рядом, обняла его за шею. Рус пробормотал с
великим облегчением:
– Кто-то прибыл. Нет, это не тревога, успокойся. Рано же они
встают!
Он одним движением прямо с ложа оказался посреди шатра. Ис
успела увидеть каскад движений, словно у молодого князя выросло двенадцать рук,
и через мгновение он уже одетый и с мечом на перевязи выскочил из шатра.
Небо было серое, нависало, серые тучи покрыли весь небосвод.
Воздух был холодный, на травинках блестели бусинки влаги. Костры горели ярко,
возле них сидели и лежали люди. Только у дальнего костра, где располагался
Бугай, один ритмично бил в бубен, а двое плясали.
Из-за пригорка начали подниматься конские уши. Рус уже
только по ним догадался, кто едет. Вскоре двуколка остановилась в почтительном
отдалении. Соломон вылез безбоязненно, закряхтел, но с усилием разогнул спину.
Рус хмуро наблюдал, как он медленно тащится, чуть прихрамывая, в его
сторону. Соломон был бледен, щеки обвисли. Он зябко ежился, вздрагивал,
прятал ладони в широкие рукава своей странной одежды.
– Шолом алейхам, – сказал Соломон устало.
Даже голос его сел, как сломанное колесо в глубокой яме.
– Алейхам шолом, – отозвался Рус чистым могучим
голосом. От Ис уже знал, что иудеи переставляют слова приветствия, как и скифы.
Те в ответ на «Доброе утро» должны говорить «Утро доброе», а на «Добрый
день» – «День добрый», иначе выкажешь непочтение тому, кто
поприветствовался первым. – С чем пожаловал, старик?
– С просьбой, – ответил Соломон. Он склонил
голову, ветер развевал седые пряди. – Дозволь забрать нашего
соотечественника для похорон.
– Нет, – отрезал Рус. – Он должен висеть, пока не
помрет.
– Он уже мертв.
– Так быстро? – удивился Рус. – Что за народ вы
такой хлипкий…
Он метнул острый взгляд в сторону шатра. Вчера вечером Ис
что-то пошептала Буське, тот исчез надолго, а когда вернулся, от мальчишки
пахло свежей кровью.
– Хлипкий, – согласился Соломон покорно.
– Ладно, – проворчал Рус. – Забирайте… Он плакал и
кричал от боли, это не по-мужски. Наверное, умер тоже не по-мужски, но все-таки
он пришел. Это было по-мужски.
– Это было по-человечески, – ответил Соломон
коротко, – а для нас это выше, чем просто по-мужски. Когда человек боится
боли и смерти, но идет на смерть, для нас это выше, чем просто не бояться боли.
Он потоптался на месте, повернулся уходить, но из шатра
вышла Ис, и Русу показалось, что они с иудеем обменялись заговорщицкими
взглядами.
Соломон опустил плечи. Из груди вырвался горестный вздох:
– Горе моему народу!
Рус опустился на корточки перед огнем. Языки пламени
трепетали как живые, от них шло живительное тепло. На плоских камнях жарилось
тонко нарезанное мясо. Рус кивком пригласил старого иудея есть, если желает и
сможет, сам ухватил шипящее мясо, перебросил с ладони на ладонь, подул.
