Асмунд, несмотря на грузность, поднимался к Ольхе, стоял
рядом, сопел жалостливо, ворчал, в досаде бил кулаком по высоким перилам. Рудый
бывал наверху редко, умному и с печи все видно, а Ингвар словно страшился
остаться с Ольхой наедине.
«Да не заведу я разговор об отъезде, – говорила Ольха
ему громко, отчетливо, но про себя. – Всяк видит, что по дорогам и тропкам
одни разбойники да тати шастают. Ехать мне нельзя, пока не утрясется». Тоже
всем очевидно. И никто не ждет, что она уедет. Правда, ей самой не хочется
уезжать, сейчас уезжать, но это уже ее личное, вслух не произносимое.
Сегодня Ольха долго стояла наверху с Асмундом, прежде чем
услышала, как заскрипели ступеньки. Пол и дощатые стены начали подрагивать:
Ингвар обычно взбегал, прыгая через две ступеньки, из него через край била ярая
мужская мощь.
Едва бритая голова выросла над краем, как Ольха сразу
поймала себя на том, что украдкой посматривает на его чуб. Все еще не может
привыкнуть, что русы бреют голову, носят серьги… обязательно в левом ухе, что у
каждого на левой руке тяжелый браслет, а на пальцах кольца. Русы их называют
перстнями, ибо носят на перстах, но на пальце Ингвара есть и круглое золотое
колечко, особое, обручальное…
Она ощутила, как на щеках разгорается румянец. К счастью, темнеет,
не увидит даже Асмунд.
Ингвар был в простой полотняной рубашке, без меча, лишь на
поясе висел короткий нож. На сапоги налипла глина, явно ездил в дальние веси
своих земель.
– Олег говаривал, – сказал Асмунд, ни к кому не
обращаясь, – что эти люди, идущие от семени великого Славена, ни в горе,
ни в радости не знают удержу. Теперь видим, до чего доводит радость…
– Может, горе? – предположил Ингвар. Он покосился
на Ольху.
– Какое горе, когда помер кровопийца князь Олег!
– Да уж, ни одной целой хаты не осталось, –
согласился Ингвар. – Как любят жечь!
– И рубить мебель, – добавил Асмунд.
Оба посмотрели на Ольху, не обиделась ли за свой народ.
Ольха пожала плечами:
– И бить посуду.
В ночи пожары были особенно страшными. Дым сливался с черным
небом, разве что не затмевал звезды, зато багровый огонь видели издали. Ольха
словно слышала отчаянные крики, треск падающих крыш, стен, ржание обезумевших
коней в запертых конюшнях.
– Это еще цветочки, – сообщил Асмунд хмуро.
Ольха подпрыгнула:
– Что может быть хуже?
– Уход Олега застал хазар, савиров и гиксов врасплох.
Сейчас спешно собирают войска. Со дня на день надо ждать их отряды. Уже завтра
нам бы послать людей. Пусть ждут и хватают лазутчиков.
Ингвар усомнился:
– Со дня на день?.. У них сейчас заготовка кормов. Ни
один каган не соберет войско для набега! У нас еще есть недель пять, не меньше.
Ольха вспомнила:
– Я слышала, что князь самые сильные дружины поставил
на границах с хазарами. Это верно?
– Верно, – сказал Асмунд, оживляясь. – Вот
что значит княгиня! Сразу в корень смотрит. Верно, Ингвар?
– Ну, гм…
– Я про тот корень, что, мол, по-княжески зрит в
главное. А если Олег предвидел, что стрясется? И заранее послал туда войска?
Чтобы не пустили хазар в глубь наших земель?
Ингвар топтался на месте, не отрывал взор от багрового неба.
Прорычал с неудовольствием:
– Оставь свои шуточки насчет корня. Вижу, тебе опасно
сидеть рядом с Рудым. Он не становится лучше, а с него на тебя всякая погань
переползает… Не думаю, что можно так далеко предвидеть. Но судить не берусь.
Олег знал больше, чем мы, смертные. Однако его дружины, это верно, могут не
только задержать хазар, но и вовсе сбить рога напрочь.
Он умолк, осматриваясь настороженно. В сумерках по пыльной
дороге брели к кремлю оборванные люди. У многих на голове, руках белели тряпки,
где темными пятнами выступала кровь. С ними было много детей, самых малых несли
на руках.
– Опять погорельцы, – сказала Ольха с сердечной
болью. – Пойду приму.
Ингвар смотрел вслед с облегчением и надеждой. Он не видел
хитрой усмешки Асмунда. Древлянка распоряжается в кремле как в своем
Искоростене! Ее слушается не только челядь, но и дружинники, будь то славяне
или русы. Правда, руководит только в делах хозяйствования, но не далек день,
Асмунд его видит, хотя и не вещий, когда древлянка начнет по-своему расставлять
стражу, охрану ворот, и сможет ли тогда что-то возразить Ингвар?
В толпе оборванных погорельцев одна худенькая фигурка в
лохмотьях показалась знакомой. Не веря глазам, Ольха подбежала, развернула к себе
мальчонку. На нее взглянули заплаканные глаза Лютика. Лицо было закопчено, в
грязных потеках, худое, на скуле пламенела глубокая ссадина. Он зябко кутался в
тряпки.
– Боги, – выдохнула Ольха. – Что стряслось?
Она слышала, как скрипели ступеньки, следом за нею
спустились Асмунд, Ингвар. Подошли еще дружинники. За ее спиной крякнул Асмунд.
«Ясно же каждому, – слышался его молчаливый упрек. – Даже тебе,
древлянка. У вас, древлян, все так же, как у этих. То все на Олега ножи точили,
а сейчас либо с дрягвой тягаетесь, либо с шипинцами, либо еще кого нашли».
– Мамку убили, – сказал Лютик слабым
голоском, – тятьку и братьев старших тоже… Сестренок увели в лес… Дом
сожгли, скотину забрали…
Глаза его были сухими, а голос безжизненным. Перед Ольхой
стало расплываться, в глазах защипало. Она прижала к себе худенькое тельце:
– А как же ты уцелел?
– В лопухах схоронился. Мой братик прятался под
корытом, но его нашли… Их старший схватил за ногу, а потом с размаха головой об
угол.
Его плечи зябко передернулись. Ольха прижала его крепче:
– О боги… Хазары?
– Нет…
– Уличи?
– Нет, уличи потом пришли… Когда уже грабить было
нечего. Увели тех, кто уцелел. И сожгли дома. А раньше были свои, с нижнего
конца деревни…
Почувствовав чей-то взгляд, Ольха подняла голову. Со
ступенек на нее смотрел Ингвар. Но в его глазах не было торжества: мол, я же
говорил! Устало сошел во двор, погладил мальчишку по голове:
– Беги в харчевню. Там накормят… Молодец, что уцелел!
Теперь ты – продолжатель рода Жука. И смотри, чтобы Жуковы снова населили
деревню.
Ольха со слезами смотрела вслед сгорбленной и тощей фигурке:
– Нам тяжко, а каково им?
Ингвар вздохнул. Ей показалось, что он хотел взять ее за
руку, даже привлечь к себе, но Ингвар лишь переступил с ноги на ногу, развел
руками.
Пришла весть, что уличи напали на рашкинцев, старых и
немощных порубили, а девок, парней и ребятишек увели в полон, а там перепродали
купцам, что ехали в восточные страны. От долгой спячки очнулись всегда мирные
типичи: под покровом ночи ворвались в веси теплян, вырезали всех до единого,
даже в полон не брали, а земли объявили своими. Потому и в полон не брали, как
поняли в соседних племенах сразу, чтобы не осталось кому за них драться.
