«Что я здесь делаю? – спросила она себя. – Что
делаю на самом деле?» Если боится даже себе признаться, из-за чего оттягивает
отъезд, то это могут понять другие. Рудый, похоже, уже понял, только
помалкивает, что на него не похоже. Асмунд скоро поймет, но молчать по своей
простоте не сможет…
Вечером, спускаясь со сторожевой башенки, она встретила
Ингвара. Тот шарахнулся, пытаясь ее избежать, но Ольха сказала ровным голосом:
– Воевода…
– Да, – ответил он, и она увидела, как дрогнуло
его обычно суровое лицо. Похоже, не только собаки, но и мужчины могут
чувствовать, когда им скажут что-то неприятное. – Говори, княгиня.
Она отвела взор. Впервые он назвал ее княгиней. Но этим все
равно не собьет с той узкой тропки, которую избрала.
– Дороги стали почти безопасны, – сказала она.
Ингвар попытался что-то возразить, но она повысила голос: – Я сказала – почти.
Конечно, разбойников стало еще больше, но теперь это не большие отряды, а
мелкие группки по два-три человека. Если у меня будет быстрый конь, я легко
уйду от погони. А до моего племени рукой подать. Всего три дня пути.
Он то смотрел ей в лицо, то отводил взор, когда встречался с
ее глазами. Его лицо становилось то красным, то бледным, наконец приняло цвет
старого воска.
– Княгиня, – сказал он, и она с неудовольствием
подумала, что ей нравится больше, когда зовет ее по имени. Ингвар, словно
прочел ее мысли, повторил: – Ольха… Ты будешь ехать с дарами. Богатыми! Это
чересчур небезопасно.
– Рискну.
– Уже все в кремле знают, что я собрал для тебя дары со
всех своих земель, опустошил сокровищницу.
– Я этого не просила, – сказала она резко.
Он протестующе выставил обе ладони.
– Я не о том! Они знают, и многие захотят поживиться.
Даже если я выпущу из ворот только тебя и тут же закрою ворота, то кто-то перелезет
стену и пустится вдогонку.
– Если у меня будет быстрый конь…
– Да-да, уйдешь от погони. Но если разбойники это учли?
И сейчас за воротами наблюдают из леса? Как только выедешь, тебе дадут въехать
в чащу, а там даже крылатый конь не поможет. Засада есть засада. К тому же тебя
могут сбить с седла стрелами. Им важно захватить сокровища. Они ж уверены, что
за такие богатства могут купить тысячи женщин, как ты!
В его голосе прозвучало презрение к тем, кто так может
подумать, и она едва не спросила, не думает ли так и сам, но удержалась. Потому
что если возразит, опровергнет, то что останется делать ей, если не броситься
ему на шею?
Увы, она здесь пленница. Если же пленница бросится на шею,
то это могут понять совсем по-другому, чем если бы на шею бросилась свободная
женщина. И пусть она чаще всего не помнит, что она пленница, но это все же
всплывает в самые больные моменты.
– Такова была воля великого князя, – сказала она
очень твердо. – Если завтра не дашь коня, я уйду пешей.
– Но…
– Я сказала, – бросила она коротко.
Повернулась и ушла.
Глава 46
Она лежала в темноте без сна. Кровь стучала в висках, в
груди словно лежала раскаленная глыба железа. От боли на глаза наворачивались
слезы. Наконец они прорвали запруду, хлынули по щекам. Молча вытирала, тихонько
всхлипывала, все время прислушивалась, чтобы не услышала сенная девка.
Теперь, когда она считалась невестой, стражи уже не
оттаптывали ей пятки, зато Ингвар приставил к ней сенных девок в услужение.
Может быть, не Ингвар, а Зверята, но эти настырные девки следили за каждым ее
словом, жестом, взмахом ресниц. Следили пуще прежних гридней. По крайней мере,
одна спит за ее дверью, и нельзя выйти, чтобы не толкнуть ее дверью.
Завтра на рассвете она покинет эту крепость. Это решено.
Слово не воробей, вылетит – лети следом. Не дала слово – крепись, а дала –
следуй ему твердо. На том стоит княжеская честь.
Зачем, спросила себя сквозь слезы. Зачем сказала такое?
Лучше бы смолчать, а то и просто подойти и обнять его за шею, положить голову
ему на грудь…
И с ужасом понимала, что так никогда не сделает. Это
простолюдины следуют своим желаниям, а людей благородных ведет рука богов.
Потому у человека благородного рука не поднимается обидеть невинного или
украсть, язык не повернется солгать или сказать гнусность, сам он не может
сделать многое из того, что волен простолюдин или просто скот.
Потому она, Ольха Древлянская, поступит так, как велит ее
происхождение от древних богов. Она сядет на коня и уедет, ни разу не
обернувшись. И как бы ни болело ее сердце, как бы ни жаждала остаться, быть при
этом человеке… все же уедет с гордо поднятой головой, достойно и красиво.
Пол трещал под сапогами Ингвара, а стены сужались. Или это
комната сужалась. Он все время натыкался на равнодушные бревна, едва не бился
головой. Наконец, видя, что вот-вот будет бросаться на них или полезет по
выступам стены к потолку, он усадил себя за стол, ухватил дрожащими руками
кувшин с греческим вином, поднес горлышко к пересохшим губам. В горле едва не
зашипело, только сейчас ощутил, насколько все в нем пересохло и измучилось.
Это все древлянка. Ничто не помогает. Остается только выпить
и колдовское зелье. Пальцы сами нащупали баклажку. Это стало так привычно –
щупать ее, искать в ней успокоение.
Он ощутил, что поднимается на ноги. «Что я делаю? –
промелькнула сумрачная мысль. – Если войду к ней ночью, она встретит такой
ненавистью, что сгорю в ее пламени. Да, я уже стал такой… загораемый.
Ах да, – сказал себе. – Я пойду проверю стражу на
верхнем поверхе. Все-таки время неспокойное даже внутри крепости. Если мерзавцы
отлучились, то сам лягу как пес возле ее дверей. На коврике… Ах, там нет
коврика… Ладно, на тряпочке.
А не будет тряпочки, – сказал себе мрачно, – то и
на голом полу будет хорошо». Так ему и надо. Только бы возле ее дверей.
Все-таки последний день, последняя ночь! Она покинет завтра его крепость, уедет
с гордо выпрямленной спиной. И ни разу не оглянется.
Хуже всего, он не сможет сказать ни единого слова, чтобы
остановить! Просто не повернется язык. И не поднимется рука, чтобы ухватить
коня за повод. Только простолюдины следуют своим желаниям, а людей благородной
крови ведет более мощная сила, чем простые желания, свойственные просто людям и
просто зверям.
– Прощай, – прошептал он с болью. Ощутил, как
глаза защипало. В удивлении прикоснулся ладонью, на ней остались мокрые следы.
Неужели он ревет, как когда-то в детстве? – Прощай…
Плечи его затряслись. Он чувствовал, как лицо его
перекашивается, корчится. Он не умел плакать, а сейчас внутри что-то тряслось,
он всхлипывал, чувствовал боль и странное освобождение.
Вернулся к столу, рухнул на лавку. Слезы катились и
катились, он все еще всхлипывал. В таком виде появиться перед ней? Она умрет со
смеху! И запрезирает так, что даже ноги не пожелает об него вытереть.
