– Стойте! Привал!
– Уже близко? – спросил Ингвар быстро.
– Да. Не стоит, чтобы нас узрели со стен.
Они расположились в густой дубраве, а костры Ингвар велел
развести в ямах, чтобы не выдать их блеском огня. Едва успели набрать сушняка,
как начали сгущаться сумерки. В лесу они наступают внезапно, даже русы к этому
привыкли, загодя расседлали коней, вбили рогатины над кострами. Ингвар придирчиво
проверил, чтобы ямы были по колено, не мельче.
Павка сушняк не таскал, ямы не рыл, за дичью не гонялся.
Разлегся нагло под деревом, жрал на виду у всех, посмеивался, а обозленному
Бояну серьезно ответил, что ему надобно силу копить, на подвиг идет во
вражеский стан. Боян ушел, недовольно сопя, а Павке со всех сторон посыпались
советы, как лучше совершить свой подвиг, а ежели их застанет мать Любавы, то
повторить подвиг и с нею, а вдруг прибежит собака, то и с собакой тоже, чтобы
на его стороне была, русов отличала…
С наступлением темноты Павка исчез. Ольха поймала себя на
том, что всматривается в звездное небо. Луна светила ярко, заливая весь мир
внизу светящимся ядом, самое время упырей, нежити и вурдалаков. Луна – солнце
мертвых, Павке придется туго, ибо все зло вылезло из-под земли, бродит в
поисках теплой крови…
Ее плечи передернулись. Тут же послышался голос:
– Зябко?
Этот воевода не спускает с нее глаз. Ну просто редкий трус.
Она связана уже не веревкой, а ремнем, в довершение ко всему привязана и к
дереву. И все-таки он трясется от страха, что она убежит!
Она пренебрежительно повела плечами, когда он набросил на
них теплую душегрейку. Она ощутила его запах, что накопился в умело выделанной
коже. Почему-то пахнуло морем, таким она представила этот горько-солоноватый
запах, так как, кроме своей малой речки, другой воды не видела. Не сразу
сообразила, что это просто крепкий пот немытого мужского тела.
– Иди к костру, – велел он сухо.
– Зачем? – спросила она надменно. – Если ты
собираешься надругаться над моей женской честью… в тепле да еще на свету, тебе
придется меня тащить силой.
Он стиснул зубы с такой силой, что скрежетнуло, будто
сдвинулись жернова. Мгновение смотрел ей в лицо, бешено раздувая ноздри, глаза
блестели, как у волка. Развернулся так, что плащом ее стегнуло, как бичом,
ушел. Она видела, как сел перед костром, красное пламя бросало на резко
очерченное лицо странно трепещущие блики.
Павка явился почти под утро. С ним была располневшая
женщина. Когда приподняла капюшон, Ольха увидела молодое лицо с полными сочными
губами. Щечки были пухленькие, с милыми задорными ямочками. А когда сбросила
капюшон вовсе, Ольха в багровом свете костра с ревнивой ноткой отметила крупные
навыкате глаза, томные и как бы покрытые поволокой, на которые западают все
мужики.
Павка сказал гордо:
– Моя любовь, Любава. А это наш воевода Ингвар.
Любава медленно поклонилась молодому воеводе, дав
возможность заглянуть в глубокий вырез платья, откуда тугие груди отчаянно
старались выкарабкаться на свободу. Распрямлялась она еще медленнее, чувствуя
на своей оголенной части груди жадные мужские взоры.
За спиной Ингвара завистливо вздохнул Боян:
– Всегда везет этому бесу.
– Ингвар, – сказал Павка, – я уже поговорил с
Любавой. Она берется завтра в ночь опустить веревку со стены.
Ингвар спросил настороженно:
– А что потом?
– Поднимемся по одному. Потом сразу в терем к Любаве.
Она напоит челядь бражкой с сонным зельем. Будет тихо. Нас не увидят. Накопимся
в тереме побольше, потом ударим разом!
Ингвар с сомнением покачал головой, испытующе смотрел на
молодую девку. Она томно прижалась к Павке, тот покровительственно похлопывал
ее по кокетливо вздернутому заду.
– Попробовать стоит, – сказал он наконец. –
Нам бы забросить хотя бы десяток без шума… а там можно ударить по воротам,
распахнуть для остальных. Ладно, девка. Что ты хочешь за такую услугу?
Любава прижалась к Павке, томно взглянула в его смеющееся
красивое лицо. Ольха предполагала, что именно попросит у воеводы, но Любава
снова повернула голову к Ингвару. Голос ее был игривым:
– То, что русы носят на левой руке.
Ольха перевела взгляд на руки Ингвара. У него на левой руке
был золотой браслет, знак боярина, у его дружинников браслеты были из серебра –
широкие, массивные, у иных украшенные рубинами, изумрудами, топазами.
– Добро, – сказал Ингвар с пренебрежением. Его
синие глаза обшаривали ее лицо. – Что еще?
– Ничего, – ответила Любава, она, как кошка,
прижалась грудью к локтю Павки. – Конечно, чтобы меня не отдали на расправу
им… ну, нашим.
Павка вздохнул, а Ингвар, видя его разочарование, широко
улыбнулся:
– Добро. В том тебе мое слово! Укажи место, где будет
веревка. Павка, отведи ее обратно, пока не хватились. Уже светает!
Ольха снова попыталась заснуть, укрывшись одеялом из
удивительно тонкой нежной ткани. На душе была горечь. Вот как русы захватывают
крепости, кремли, детинцы. Когда силой не взять, идут на хитрости. Если бы не
предательство, что бы они сделали?
Уже засыпая, услышала смешок Бояна:
– А Павка говорил, что у девки брови – два крыла, стан
же тоньше камыша… Брови – да, но в стане больше копну напоминает.
– Славяне таких любят больше, – ответил Окунь
рассудительно. – У них даже о больных говорят: «худой», а когда кто выздоравливает,
то, дескать, «поправился».
– Павка не славянин!
– Все мы потихоньку ославяниваемся.
Засыпая, она услышала два горестных вздоха, а перед
внутренним взором уже начали возникать сперва смутные видения, потом все более
отчетливые картинки, наливались цветом и яркостью. Вот она сокрушила и победила
всех, а проклятого кровавого пса взяла в полон, на белом коне вернулась в
славный град Искоростень. Русов вышвырнули за море, как и приходивших ранее
варягов. А кровавого пса со связанными руками и на цепи привела в свой град…
Нет, лучше с веревкой на шее, так унизительнее.
Конечно, казнить слишком просто. Он над ней поиздевался
всласть, теперь ее очередь. Раз он пес, то пусть и сидит на цепи. Во дворе
княжеского терема. Пусть все видят и… Нет, со злости кто-нибудь зарубит или
проткнет копьем, ее месть умрет ненасыщенной. Его надо приковать прямо в
тереме. Поближе к ее покоям, а то и вовсе возле ее двери. И убрать подальше
все, чем может лишить себя жизни. Он слишком горд, чтобы жить в плену. Тем
более в плену древлянки, которую ненавидит просто люто… Она все время чувствует
его подозрительный и ненавидящий взор, куда бы ни шла, что бы ни делала.
А то и вовсе приковать в ее покоях. Чтобы видел, как она
ложится спать в роскошную постель, укрывается мягкими шкурами. А ему бросить
собачью подстилку и поставить собачью миску. И пусть видит, как она раздевается
на ночь, видит ее нежное тело, пусть исходит слюной…
