– Как видишь, воевода. Я негоден для дружины.
Ингвар несколько мгновений бешено смотрел в его ясное лицо.
Ноздри воеводы раздувались, а пальцы судорожно стискивали пояс. Наконец с шумом
выдохнул воздух, повернулся к своим:
– Чего встали? Едем дальше!
Дружинники непривычно суетливо торопили коней, нахлестывали,
спешили выбраться из веси. Ольха ехала застывшая, сердце превратилось в
холодную ледышку. Перед глазами все стоял могучий парень с ясными глазами. По
бокам слышался говор, дружинники негромко обсуждали происшествие. Она слышала,
как Рудый крикнул Ингвару восхищенно:
– Здорово он нас, а?
– Что здорово? – Это был голос Ингвара,
раздраженный, злой. – Был бы на его месте рус, бросился бы на нас с
топором в руке. Погиб бы с честью. А то и успел бы кого-то взять с собой к
Ящеру. А этот… тьфу!
– Не скажи, – возразил Рудый, – в этом что-то
есть. Верно, Асмунд?
Асмунд что-то прогудел, Ольха не услышала, затем был прежний
ожесточенный голос Ингвара:
– Конечно, Олег поймет. Он был не только воином. Но для
нас это не человек, а… что-то вроде червяка!
Но когда Ольха, нечаянно приблизившись, увидела его лицо, то
ощутила даже подобие жалости. Ингвар ехал не просто задумчивый, а с потемневшим
лицом, будто внутренности грызет голодный лис. Левая щека подергивалась, он
непроизвольно морщился. Пальцы стискивали поводья, ринуться бы навстречу ветру,
но тут же, опомнившись, надевал личину спокойствия и даже благодушия.
Даже малый властитель, это Ольха понимала с горечью, должен
быть покоен и благостен, тогда и его люди проживут легко и без тревоги!
Ингвар повеселел – вот-вот откроется вид на Киев. Ольха и
сама чувствовала близость непомерно большого города. Уже по лесу, по деревьям.
Здесь лес выглядел как древлянин, выползший из темницы руса.
Дороги, дорожки и тропинки истерзали во все стороны, колеса телег выбили землю
так, что втулки сравнивали бугорки. Борта тяжело груженных подвод поцарапали
могучие стволы деревьев, содрали кору, оставив белые полосы, втоптали землю
так, что траве вцепиться негде. Сушины и валежины явно разобраны горожанами,
кустарник вырублен, а жгучие лучи солнца сожгли толстые пласты мха.
Даже коричневая гниль, что остается от трухлявых пней,
сгнивших стволов, здесь под солнцем и в продуваемом лесу превратилась в пыль и
рассеялась незримо. Лес, хотя он далеко от города, громче и убедительнее русов
сказал ей о мощи Киева!
Дорога невозмутимо поползла на холм. Кони, отдохнувшие за
ночь, поднялись с разбега. Ингвар почувствовал, как вздрогнула пленница. У него
самого перехватило дыхание.
Киев! Град на семи холмах. За время скитаний в дремучих
лесах Ингвар почти забыл Киев, ставший второй родиной. Видел только древлянские
одинаковые селения, окруженные рвом и тыном, называемые гордо крепостями, болота
да веси. Киев не то что померк, а как бы уменьшился, скукожился до размеров
огромного древлянского града. Сейчас же видел, что Киев – это не просто
стольный град. И не только.
На семи холмах раскинулся дивно украшенный огромный город из
высоких теремов, башен, роскошных хором и огромных складов, внутри была высокая
стена. Когда-то этой стеной окружили град, уже крупный, больше любой крепости
древлян, но город разросся и за стеной, и теперь стена опоясывает разве что
самую сердцевину, а огромнейший город раскинулся во всю ширь намного дальше,
там другая крепостная стена, уже вокруг современного города, исполинского,
непомерного, но уже и за эту стену вышли дома, и даже склады, амбары, торговые
ряды опускаются прямо к реке, при взгляде на которую, как он заметил, у
древлянки закружилась голова и онемел язык.
Они ехали к Киеву, а Ольха пошатывалась в седле, будто ее
ударили. Впереди раскинулся город врагов, но это оказался город из сказки.
Крепостная стена немыслимой высоты, в три-четыре роста человека, через каждые
сто шагов вздымаются исполинские башни, зияют ворота, сейчас открытые, к ним
ведут подъемные мосты, ибо город ко всему еще и окружен глубоким рвом, где
течет вода… Но то, от чего у нее перехватило дух, – это исполинские
терема, что выросли на высоких холмах. Их было видимо-невидимо.
Под лучами солнца блестели стены великокняжеского терема,
выложенные из белого камня, только два верхних поверха из бревен, но
многоскатная крыша нестерпимо блестит желтой медью.
Она потрясенно ощутила, что воздух не просто влажный, а в
нем висит мельчайшая водяная пыль. Под конскими копытами откуда-то застучали
мокрые камни, ей почудился могучий гул бескрайнего моря, огромного и чудовищно
тяжелого, расцвеченного белыми гребешками пены. О них часто пели кощунники, и древляне
слушали, затаив дыхание.
Кони, осторожно ступая по узкой тропке, начали спускаться
вниз. Вместе с набегающими волнами в лицо толкала мягкая влажная лапа, на губах
чувствовался солоноватый вкус крови, словно океан был живым зверем, чья плоть
ранилась о камни, но океан слишком велик, чтобы замечать царапины; волны
обрушивались на берег тяжело, победно, отступали, утаскивая с собой не только
водоросли и гребешки пены, но и гальку, валуны, а с каждым новым ударом
прибрежные скалы тряслись, с вершин падали глыбы, и все новые скалы рушились
под натиском волн, исчезали, превращались в песок.
– Море? – спросила она слабым голоском.
– Днепр, – ответил Ингвар торжественно. –
Данапр, если по-славянски.
– Окиян?
– Река, – засмеялся Ингвар без насмешки. –
Главная река этих земель.
Внизу у воды была видна крохотная фигурка конника. Это был
Влад, он стоял на причале из толстых бревен, тряс над головой копьем с красным
яловцом. От того берега отделился гигантский плот, отсюда совсем крохотный, на
нем виднелись фигурки людей.
Плот тащился медленно, но когда приблизился и ударился
торцами толстых бревен в бревна причала, Ольха застыла, потрясенная донельзя.
На этом плоту можно разместить целую деревню!
Ингвар с его людьми въехал на плот, с нетерпением ждал.
Селяне заводили коней, заталкивали и размещали подводы, скот, телеги, носили
мешки. Дюжие паромщики деловито покрикивали, указывали места, расталкивали,
чтобы погрузить всех, а двое уже бегали по рядам, собирали за перевоз.
Паром, так называли плот, медленно пополз через великанскую
реку обратно. Огромные тяжелые волны зло били в низкие бока, иногда
заплескивались наверх, но массивный плот даже не качался, двигался через реку
плавно и неспешно. Когда брызги попадали наверх, бабы и детишки верещали в
притворном испуге. Мужики помогали паромщикам тянуть канат.
Все было удивительно в этом мире, даже то, что простые
мужики и бабы вовсе не смотрели на немыслимую реку, не страшились ни волн, что
попадали под ноги, ни страшной бездны под плотом – судачили, шутили, затягивали
веревки на мешках и постромках, а иные просто дремали, свесив ноги с повозок.
