Удивленный, Ингвар обернулся. Его дыхание оборвалось, будто
конь ударил копытом под ложечку. Внезапно наступила полная тишина, словно
громом поразила. По лестнице в их зал спускалась Ольха.
На ней было голубое платье, волосы украшены цветными
лентами, коса перекинута через плечо на грудь. Если и было платье раньше не по
ней, то девки подогнали быстро и умело. Она показалась Ингвару такой тонкой в
поясе, что он невольно спрятал под стол руки. Пальцы зудели от уже знакомого
желания обхватить ее, проверить, соприкоснутся ли кончики.
У нее была тонкая белая шея, красивые запястья с узкими
ладошками и гибкими пальцами, грудь ее была высокой, женственной. Узкий разрез
платья показывал тонкие нежные ключицы.
Лицо ее было гордым, даже надменным, но Ингвару почудилось
скрытое смущение. Гордая княжна не хочет признаться, что вынуждена надеть
платье с чужого плеча? От ненавистных русов?
Когда она сошла в зал, Олег встал, следом поднялись Асмунд,
Рудый и Студен. Ингвар засопел, но воздел себя тоже, стараясь, чтобы она
заметила, что встал неохотно, заодно с друзьями и своим князем, просто чтобы не
выбиваться из общего ряда. И не выказать неповиновения повелителю Новой Руси с
его причудами.
Ольха наклонила голову чуть-чуть, принимая его объяснение.
Ее холодный взгляд заверил, что она и не подумала бы, что он может встать из вежливости,
она никогда на него такого не подумает, а кто скажет – не поверит.
– Боги, – сказал Рудый придушенным голосом, –
я даже не знал… Какие же диковинные цветы в наших лесах!
– Цвет папоротника, – предположил Асмунд,
посмотрел на Ольху, поправил себя: – Нет, Ольху ставить рядом нельзя. Любой
цветок скукожится от зависти.
Олег молча улыбался одними глазами. Они стали яркими, как
два волшебных опала. От них шел странный колдовской свет. Ольха не смогла
удержать чуть разъехавшиеся в стороны уголки губ. Их восторг самый настоящий,
неподдельный. Даже жрякать прекратили, хотя до этого не представляла той силы,
что вырвала бы из цепких пальцев ложки с горячей ухой.
– Где, ты говоришь, твое племя? – спросил
Рудый. – Я поеду туда жить. Если надо, стану древлянином, буду по деревьям
лазить…
Асмунд укоризненно покачал головой:
– Ну и дурень ты, Рудый, местами. Где ты еще такую
красу увидишь? Таких племен нет. В каждом такие рождаются раз в сто лет.
– А то и реже, – согласился Рудый. Он подобрал,
наконец, свою ложку, не глядя, попытался зачерпнуть ухи, промахнулся. –
Как ты сумела подобрать такое… такое красивое платье?
Он явно хотел сказать что-то другое, и Ольха еще сильнее
почувствовала свои рдеющие щеки, а жаркий румянец перебрался уже и на уши.
– Это Зверята… Она настояла.
Рудый перевел взгляд на Ингвара. Тот хлебал уху, губы
распухли от горячего. Глаза уткнулись в миску. Рудый покачал головой:
– Во жрет! Как Асмунд после Ладожского сидения. Все же
какая молодец Зверята! После того как Ингвар заставил ее раскрыть сундуки его
матери, она сделала все, чтобы это не было зря.
Ольха вздрогнула. Олег зачерпнул ухи, дул осторожно в ложку,
но посматривал на все с живейшим интересом. Ингвар бросил на Ольху быстрый
взгляд и снова уткнулся в миску.
– Сундуки его матери? – переспросила Ольха
медленно.
– Да, – сказал Рудый невозмутимо. В его хитрых
глазах прыгали бесики. – Ингвар так ими дорожил, так дорожил! Это все, что
осталось от матери. Как он сам не надевал, ума не приложу.
Ольха почувствовала, как странная теплая волна захлестнула
сердце. Если Рудый не врет, а так нагло при всех врать не станет, то это Ингвар
заставил ключницу расстаться с сокровищами. Но зачем? С какой целью?
Несмотря на внутреннее сопротивление, все-таки чувствовала
тепло. Так приятно, оказывается, когда кто-то о тебе заботится. До этого
времени она всегда заботилась о других. О младших братьях, о граде, торговле,
войске, припасах на зиму, бортниках и охотниках, капище… Почему-то приятно,
хотя мог затеять это, чтобы как-то унизить, на чем-то поймать… Нет, все равно
приятно.
Она кивнула, чувствуя, как горячая кровь залила уже и щеки:
– Благодарствую… Хотя не знаю, зачем это сделано.
Ингвар прорычал, расплескивая уху по столу:
– Князь стряхнул тебя на мою ответственность… надеюсь,
подтвердит! А раз уж это на мне, то должен как-то…
– Благодарствую, – сказала она холодно.
А Рудый, довольный и с блестящими глазами, сказал громко, с
подъемом:
– Молодец Ингвар! Какой ловкий ход! Все равно что
украсть онучи, не снимая с ротозея сапог. Когда все время думаешь, как
избавиться поскорее, то и придумываешь. Ты прав, красиво одетую невесту скорее
возьмут! Да уже сегодня начнут из рук рвать. Княже, твои гости приедут скоро?
Взоры обратились к великому князю. Тот неспешно хлебал уху,
довольно жмурился. Ольха ощутила, что и она задержала дыхание.
Олег отозвался неспешно:
– Кто-то к концу ужина успеет, другие будут завтра
утром. Надеюсь, Ингвар сумеет накормить всех.
Асмунд толкнул Ингвара. Тот, побледнев, смотрел неотрывно на
Ольху. Ингвар вздрогнул, кивнул торопливо:
– Да-да, княже. Всех, кто приедет, накормлю и напою. И
спать найдется где.
– Погуляем, – сказал Рудый ему
заговорщически. – Стряхнешь с рук пленницу, закатим пир, потом сами
закатимся к девкам. Я заприметил новенький выводок. Свежие, как роса на
лепестках розы! Ну, помнишь, как мы однажды… Ты тогда ухватил сразу двух…
Ингвар ерзал, пытался перебить Рудого, толкнул к нему блюдо
с жареным гусем, но Рудый продолжал говорить громко, восторженно:
– Или ты трех загреб? Помню, та рыжая тоже вроде бы…
– Рудый, – сказал Ингвар угрожающе.
– Или и та, мясоморденькая…
– Рудый! – проревел Ингвар.
Рудый посмотрел в багровое лицо Ингвара, вдруг хлопнул себя
по лбу:
– Стой, чего это я? Мы ж говорили совсем о другом.
Верно, ребята? О том, что такую красавицу сегодня же возьмут в жены. Ингвар
наконец-то избавится, освободится… Свобода – великая ценность! Вон ради нее
восстания поднимают.
– Заберут, – подтвердил Асмунд убежденно. –
Как пить дать!
– Наконец-то Ингвар избавится…
– Отдохнет…
– Отоспится!
– Да, представляю, какой сейчас у него сон…
– А какой будет!
Четверо мужчин смотрели на Ингвара. Но он чувствовал только
взгляд серых глаз и не знал, что сказать, в какую щелочку забиться, как суметь
провалиться сквозь землю, чтобы на свете и пыли от него не осталось, чтобы и не
помнили.
