Она как наяву увидела курчавые черные волосы на его широкой
груди, смутилась, негодующе фыркнула и пришпорила коня. Рудый косился весело,
матерого воеводу что-то забавляло.
Ингвар все посматривал в сторону веси, наконец не выдержал:
– Почему везде костры?.. В каждом капище!
Ольха знала, но смолчала, еще не так поймет ее готовность
что-то объяснять, а ответил все знающий Рудый:
– День Симаргла… Огни должны гореть три дня и три ночи.
Просят, чтобы боги дали урожай и… ну народ!.. чтоб еще и сохранили.
– А это зачем? – удивился Ингвар.
– А у них треть урожая остается в поле. А то, что
засыплют в амбары, мыши разворуют… Ты забыл, в какой мы стране!
Ольха разозлилась, лучше бы ответила сама, но возразить не
успела: наперерез волхвы в сопровождении целой толпы радостно галдящего народа
вели двоих детей в длинных рубашонках. Чисто вымытые волосы падают на узкие
плечики, на детских головках цветы, сами дети торжественно держат в ручонках
пучки цветов и ароматных листьев. Волхвы били в бубны, гнусаво ревели в
огромные рога. Народ выкрикивал имя Симаргла, еще каких-то богов или
правителей, все одеты празднично, веселы, радостно возбуждены.
Русы проехали мимо шагом, чтобы не стоптать на тесной
дороге, Ингвар со злостью оглянулся:
– Дикие нравы у этих полян! Как можно детей…
Ольха вскипела, в ее племени тоже раз в год приносили в
жертву двух младенцев, мальчика и девочку. Все знают, что это необходимо. Что
значит жизнь двух малышей в сравнении с существованием всего племени?
– Боги требуют, – возразила она зло. – Разве
русы не приносят жертв? Или ваши боги только травку щиплют?
Это было оскорбление. Ингвар сдавил от гнева коленями бока
коня, тот захрипел, зашатался на скаку. Ингвар поспешно расслабил мышцы,
потрепал по шее, извиняясь. На Ольху прорычал так, что отшатнулась, показалось,
что укусит:
– У нас свирепые боги! Потому берут только взятых в
жарком бою. Мужчин, а не младенцев, что муху не обидят. А у ваших богов,
наверное, зубов уже нет? Крепкие мужские жилы не угрызут?
Дрожащим от злости голосом она уела:
– Откуда же берете мужчин, если рабов не держите?
Конь воеводы уже пришел в себя, скакал ровно, только косился
на хозяина налитым кровью глазом. Ингвар бросил резко, не глядя в ее сторону:
– Всегда можно сделать набег на соседей. К тому же
можно найти в своем племени.
– Соплеменников? Ага, все-таки своих?
– Они уже не свои, если преступившие… э-э… преступники.
Изгнанные из племени, из гоев, зовутся изгоями. Да еще извергнутые из народа
идут в жертву.
– Изверги?
– А чего их жалеть? И в другое племя принесут беду. А
вот ваши везде заразу разносят!
Она прикусила губу, не желая спорить с врагом. Ибо спорить
дальше – давать ему хвастать своими богами и обычаями. Честно говоря, тоже бы с
большей охотой в жертву богам отдавала преступивших обычаи, преступников, чем
невинных младенцев. Из которых, возможно, выросли бы ценные для племени
величайшие герои, богатыри, мудрецы. Но не может же быть, чтобы у проклятых
русов обычаи были справедливее! Этого не может быть уже потому, что они русы, а
не древляне.
И все-таки Ингвар скакал с ощущением радости. Сам удивился,
такое случалось редко. А тут и вчера, и позавчера, и сегодня! Даже эти схватки
с древлянкой портят настроение ненадолго. Все залито солнцем, лес подступает к
его кремлю все ближе, давит ивняк, заросли малины, сладкие ягодники…
Когда пришли русы, здесь по всей округе стояли только черные
стога сена, попревшие, с просевшими, как у больных псов, спинами. От деревьев
остались одни черные пни, поляне по лени ни за хворостом далеко от дома не
уйдут, ни за бревном. Даже погадить норовят с крыльца. Только у них придумана
позорнейшая сказка про дурака и щуку.
Да, он запретил под угрозой меча вырубать лес у околицы,
когда за сотню шагов дальше ждут валежины: сухие настолько, что стукни – пойдет
звон, прожаренные солнцем, смолистые, как только не загораются сами по себе.
Запретил рубить малинники, заросли брусники, голубики, орешник… Ему, привыкшему
к голым скалам, любое дерево все еще кажется ценностью. Так и не привык к
безалаберности полян, как и других людей славянского корня.
Редкий лесок кончился, за широкой поляной темнела густая
дубрава. Дорожка с готовностью ныряла под надежную тень. Кони шли лихим
наметом. Дубы стояли порознь. Каждый требовал себе простор; ни сушин, ни
валежин, все подбирают весяне, даже кустов нет – дубы их не любят, глушат
сразу, и так хорошо нестись в напоенном лесными запахами чистом воздухе,
слышать дробный перестук копыт…
Ольха выпрямилась в седле, глухо вздохнула. Она поймала на
себе странный взгляд Ингвара. Воевода все видел и замечал, где бы ни находился,
а Рудый в это время весело заорал:
– Вот они!
– Где? – спросил Ингвар.
– В лес смотри, а не на невесту!
Далеко в просветы между деревьями виднелся крытый возок. По
мере того как неслись ближе, видели, что Олег оказался прав. Певцы свалились,
едва выбрались из терема в лесную тень. Коней кое-как распрягли, седла
побросали в беспорядке, сами свалились тут же, спали, безобразно раскидавшись…
Костер догорал, а рядом дымился сапог, от которого осталась одна подошва.
Видать, уголек стрельнул из костра, а вытряхнуть уже было некому.
Ингвар не слезал с седла, смотрел брезгливо. Его рука сама
вытащила плеть. Рудый покачал головой, спрыгнул. Певец, который так поразил
всех, как вполз из последних сил в кусты, так и застрял там. Из-под низких
веток несло тяжелым запахом браги и блевотины. Еще двое спали под телегой,
примета степняков: в голой степи только под телегой можно найти защиту от
жгучего солнца.
Рудый вытащил за ноги певца, тот не шелохнулся. Лицо от
перепоя было мертвенно-бледным. Рудый презрительно усмехнулся. Мужчины, а пьют
как отроки. То ли дело старшие дружинники. Кувшин вина выпьет, а потом с тем же
кувшином на голове спляшет – не уронит!
Он потряс за плечо:
– Эй, отец!
Ингвар что-то процедил сквозь зубы, не мог видеть такого
панибратства, слез с коня и увел пастись на край поляны. Ольха тоже спрыгнула,
и он, Ингвар, взял ее коня под уздцы, отвел к своему, привязал, принялся
расседлывать. У нее от изумления глаза полезли наружу, как у сытого рака, но
сдержалась, пусть все так, как будто так и надо, а сама пошла к костру. Тлеющие
угли нехотя приняли оставшиеся хворостины, шипели, будто тех мочили во всех
водах северного моря. Одна хворостинка наконец занялась слабыми огоньками, а от
нее пламя переползло на остальные.
Рудому удалось пробудить певца, а его спутников он растолкал
уже ногами. Сонные, испуганные, они сидели на земле, очумело таращили глаза,
даже не пытаясь подняться. Судя по их виду, земля под ними еще плыла и качалась
во все стороны, а воевода то вырастал до размеров велета, то измельчался так,
что исчезал вовсе.
