– Долго же ты гулял, – сказал Владимир, пряча
победную усмешку. – Поехали! Если не успеем к утренней смене, вычтут
четверть жалованья.
Они подъехали к баракам за час до рассвета, когда сон
особенно крепок. Однако Вепрь умел готовить воинов: незамеченными проскользнуть
не удалось: стражи зачем-то сразу разбудили Вепря. Тот, на удивление, оказался
молчалив, лишь потемнел как грозовая туча, грозно хмурил брови. Кивком велев
идти за ним, он привел в комнатку дежурной стражи, огляделся, закрыл дверь
плотнее, захлопнул ставни на окне и сказал, понизив голос:
– Я не знаю, что вы затеяли, ребята. Но ваши головы
кто-то оценил дорого.
Олаф быстро посмотрел на Владимира. Тот спросил мертвеющими
губами:
– Что стряслось?
Вепрь потребовал:
– Ты кому-нибудь дарил свой красный плащ?
Владимир покачал головой:
– Нет. Он мне дорог… Красный плащ в моем племени
означает… многое означает.
Вепрь зыркнул, словно кнутом стегнул, прорычал гневно:
– Тебе придется подыскать другой плащ.
– А что… что стряслось?
– Вас не было трое суток. Мордоклюв решил его
потихоньку взять, пока сбегает к девкам. Но едва вышел из бараков… его пронзили
с двух сторон. Он успел одного ухватить, а лапы у него как железные крюки, на
счастье, вблизи оказалась стража. Словом, один убежал, а второго схватили…
Сердце Владимира стучало отчаянно. Олаф мычал и ковырял
землю сапогом. Вепрь рыкнул:
– А что дальше, знаете?
– Вы узнали, – прошептал Владимир, – за что
меня так невзлюбили…
Вепрь долгое мгновение изучал его бледное решительное лицо.
– Да? Если бы. Проклятый, когда увидел, что не
вырвется, проглотил какую-то гадость. Тут же и помер, только пеной забрызгал.
Владимир едва сумел подавить вздох облегчения. Ощутил, как
кровь возвращается в бледное лицо. Вепрь, судя по глазам, заметил тоже. Скривил
губы:
– Не могу понять, почему Господь так бережет язычника?
– Почему? – удивился Владимир. – Охотились за
Мордоклювом!
– Было темно, – прорычал Вепрь. – Мордоклюв
закутался в твой плащ, рыло прятал, чтоб стражи не заметили. Я бы сам принял
его за тебя. Но скажу тебе, убили не из-за плаща. И не из-за баб. Кто-то заплатил
очень хорошо. А то и не просто заплатил! Люди, которые глотают яд, идут на
убийство не ради денег.
Лицо его было угрюмое, сумрачное. Ипасписты стояли
недвижимо, даже не переглядывались. Наконец Вепрь сказал устало:
– Убирайтесь. Я вас предупредил. Я не знаю, в какую
крупную игру впутались, но мне всегда жаль терять хороших воинов… и снова учить
желторотых.
Оба в молчании пробрались к своим комнатам. Владимир упрятал
золото в сундук, запер и только повернулся к двери, как через порог шагнул
Олаф. Был он еще сумрачнее Вепря, но боевой доспех не снял, а из-за плеча
по-прежнему выглядывала рукоять меча.
– Что случилось? – спросил Владимир.
– Сам знаешь, – ответил Олаф. – Я иду с
тобой.
– Куда?
Олаф рявкнул зло:
– Непонятно? Это уже не твой… Листохвост, или как его
там. Это явно отец той, что улещивала пойти к ней на службу… Гм, я бы ей
наслужил! Уже через неделю бы родила. То была последняя попытка договориться с
тобой или перекупить. Когда ты не ответил, они поняли, что рвешься с помощью
Анны куда-то выше. У них тут мозги так устроены! Иначе вообще думать не могут.
– Олаф… что ты предлагаешь?
– С Листохреном же получилось? А ромея возьмем еще
проще. Они тут в тепле, дома. Это твой рус Листохряк живет в крепости, а ромея
возьмем голыми руками.
Владимир проворчал:
– Не хвались, на рать идучи, а хвались, идучи… гм… с
рати. Спасибо, Олаф. Но тогда надо идти прямо сейчас. Пока не знают, что мы
вернулись.
Олаф удивился:
– А чего, по-твоему, я даже сапог не снял?
Глава 44
Сапоги пришлось все-таки сбросить. Владимир первым
вскарабкался на огромную старую оливу, перепрыгнул на высокий забор. Олаф,
ругаясь сквозь зубы, лез по дереву, по скалам все же проще, надежнее, но когда
оказался на заборе, из темноты сонно вскрикнул сыч.
– Уже на лестнице, – пробурчал он. – Ладно,
зато в драке я опередю снова.
Слабый рассвет вычленил из тьмы блестящие перила лестницы. В
верхние этажи ромеев лестницы обычно пристраивают снаружи, и где-то наверху
карабкается осторожный Вольдемар, щупает выщербленные ступени из мягкого камня,
старается не замечать нечистоты, что щедро плещет челядь с лестниц, обычно
заливая ступени.
Олаф прыгнул в темноту, чутьем и нюхом угадывая ступени.
Пальцы зацепились за камень, но животом и коленями ударился так, что дыхание
вылетело со всхлипом. Подтянулся, переждал, восстанавливая дыхание, а в это
время далеко вверху блеснула искорка, похожая на холодную звездочку.
Хольмградец уже достиг верхнего этажа, это рассвет отразился на лезвии его
меча.
– Погоди, – прошептал Олаф. – Ты ж без меня
пропадешь, дурак.
Он едва не столкнул Владимира, боднув с разгону, торопливо
вытащил меч. Некоторое время молчали, дышали часто, но даже это старались
делать бесшумно. Наконец рука хольмградца тронула Олафа за плечо.
– Готов?
– Давно, – ответил Олаф оскорбленно. – Я не
знаю, чего ты рассиделся здесь?
– Пошли. Но старайся без шума.
Церетус сосредоточенно писал, когда за спиной открылась
дверь. Сейчас его мягко, но настойчиво начнут причесывать, умащивать
благовониями, одевать, все это стараясь проделать как можно незаметнее, ненавязчивее,
дабы не нарушить ход мыслей светлейшего сенатора, бдящего об интересах империи
больше, чем сами базилевсы, потом бережно натянут на его старческие ноги мягкие
замшевые сапожки…
Широкая ладонь зажала ему рот. Он дернулся, затылок уперся в
стену, он не сразу понял, что это не стена, а широчайшая грудь. Горло ожгло
холодом. Он застыл в страхе, ощутил холодное лезвие.
Над ухом негромко пророкотал мужественный голос:
– Доброе утро, Церетус.
– Утро доброе, – прошептал он в ладонь, что на миг
ослабила давление. Скосил глаза, но грубые пальцы сдавили рот с такой силой,
что затрещала кожа, вот-вот захрустят непрочные кости.
– Что скажешь еще, Церетус?
– Я не стану кричать, – пробубнил он. –
Догадываюсь…
Ладонь исчезла, перед сенатором появился тот самый проклятый
гиперборей. Высокий, мужественно красивый, отважный и расчетливый, с умными
проницательными глазами и жестоким волевым ртом. Обнаженный меч, однако,
направлял острием ему в грудь, и Церетус понимал с отчаянием, что не успеет
даже крикнуть, позвать на помощь.
