Он распахнул ногой дверь. В спальне горел светильник, над
постелью висели пучки душистых трав. Юлия спала, разметавшись во сне. Черные
как ночь волосы закрыли подушку. Бледные щеки порозовели, длинные ресницы
отбрасывали густую тень на щеки.
Руки дернулись расстегнуть ремень, обычно он лишь приспускал
портки, но засмотрелся на спящую, ноги уже стаскивали обувь, цепляя за задники,
и он, раздевшись, осторожно скользнул к ней под одеяло.
Теплая от сна, она поежилась от его прикосновения,
улыбнулась и, не просыпаясь, сказала нежным голосом:
– О, Яр… я такой ужасный сон видела…
Он обнял нежное хрупкое тело, ее тонкие руки скользнули
вокруг его шеи, он прижался к ее губам, и она ответила нежно, еще во власти
сна, но с таким чувством, что его сердце дрогнуло. Ее тонкие длинные пальцы
гладили его по затылку. Владимир подумал, что если бы не открывала глаз, то
могла бы обмануться, и потом, все-таки они с Ярополком братья, одна плоть и
кровь…
– Яр, – прошептала она, но Владимир снова закрыл
ее маленький алый рот своими жадными губами.
Ее тело мягкое, несмотря на хрупкость, и хотя ребра были
видны под тонкой кожей, что у славян считалось чуть ли не болезнью, но грудь
была крупная, упругая, с широким розовым кружком, сквозь который просвечивали
голубоватые жилки.
Владимир, чуя приближение мощи богов, отшвырнул мешающее
одеяло, навалился сверху. Юлия вскрикнула и открыла глаза. На ее лице отразился
страх и такое отвращение, даже гадливость, что Владимир рассвирепел, ударил ее
по лицу:
– Грезишь? Нет больше твоего Ярополка!
– Есть, – прошептала она.
Он силой раздвинул ей ноги, вошел, застонал от звериного
наслаждения, сдавил ее так, что ее дыхание вылетело со всхлипом.
– Есть только я!
Горячая волна Ярилиной мощи прошла по спине, ударила как
шаровая молния в голову. Все тело вспыхнуло в жарком огне. В эти мгновения он
был равен своим славянским богам, неистовым в плотской мощи, ярым и могучим.
Он выдохнул с освобожденным стоном, пальцы расслабились,
оставляя на ее нежном теле красные пятна. К утру станут сизыми кровоподтеками,
но к его следующему приходу тело чужой жены будет чистым и девственным.
Она лежала плотно зажмурившись. Из-под покрасневших век
непрерывно бежали слезы. Щеки были мокрыми. На подушке расплывалось сырое
пятно.
Он поднялся, вытерся краем ее одеяла. В душе стало пусто,
голова сразу очистилась, требовала работы, укоряла, что поддался скотской
страсти. И пусть это радости богов, пусть сам Ярило ведет его по этой стезе, у
славянства, как и у русов, есть и другие боги.
– Спи, – велел он с грубой насмешкой. – И
пусть тебе приснится… ха-ха!.. если сумеешь…
– Животное, – прошептала она, не размыкая
век. – Почему ты не отпустишь меня в монастырь?
– Я еще не насытился.
– У тебя уже три сотни жен!
– Четыре, – поправил он небрежно, – и тысяча
наложниц.
– Тебе этого мало?
– Мало, – признался он.
Грудь сжало как железным капканом на медведя. Где-то в
глубине жило осознание, что если соберет в жены и наложницы всех женщин мира,
то и тогда будет мало. Он поспешно загнал это ощущение вглубь, иначе сердце
разорвется от тоски и горя.
– Я не насытился местью, – бросил он и вышел,
хлопнув дверью.
По крайней мере, это она поймет.
Послам и купцам всегда отводили места на постоялых дворах,
но самые сметливые из них покупали дома, дворы, расстраивали строения,
расширяли. Так к уже известным концам в Киеве – Варяжскому, Хазарскому,
Жидовскому и Ляшскому – добавились Чешский, Немецкий, Угорский, а некоторые
расширились так, что в крепостной стене и ворота поставили для себя, дабы не
объезжать вдоль стены весь город. Так появились ворота Ляшские, Жидовские и
Варяжские, а теперь добавились Чешские и Немецкие.
Еще Святослав мог расплачиваться со своими воеводами и
боярами землями и городами, но в первый же год правления Владимира столько
наплодилось новых бояр, воевод, тиунов, емцев, тысяцких, сотенных, послов,
мужей знатных и нарочитых, старшин, что даже великой Руси не хватило бы
надолго. По повелению Владимира около сотни кузнецов-умельцев под строгим
присмотром чеканили деньги. Иной раз он сам заглядывал, смотрел, как варят
серебро, отливают в опоках длинные толстые колбаски, режут на тонкие кружки,
выбивают на одной стороне его именную печать, на другой – три перекрещенных
копья.
Еще он повелел воеводам и боярам завести свои печати. Кто
золотые или серебряные, а кто и на голубой бирюзе – для крепости. Теперь уже не
уйти от ответа, ежели что не так, стоит только взглянуть на печать.
Пересматривая дани с племен и городов, Владимир к обычной
плате зерном, мехами, шкурами, скотом, медом и воском велел землям и городам
платить Киеву еще серебром и золотом. С хищной усмешкой отметил про себя, что
Новгород за годы его правления окреп настолько, что способен давать две тысячи
гривен, в то время как другие земли – полторы, тысячу, а то и того меньше.
Сверх того, все земли обязаны были, а за тем следили его тайные глаза и уши,
исправно каждый год посылать в княжеское войско крепких молодых парней. Опять
же Новгород давал каждую весну восемь тысяч воинов, а другие земли – по пять,
четыре, три…
Кроме того, в самом Киеве и других землях были установлены
новые подати за дом, хижину или землянку, за место на торгу, за проезд по
мосту.
На удивление, народ не нищал. Истребив бродячие отряды
разбойников, с корнем вырвав любое сопротивление власти, новый великий князь
обезопасил не только поля, но и дороги. Раньше, выходя в поле на пахоту, всякий
брал с собой боевой топор и лук с полным колчаном стрел, а теперь и купцы
начали ездить без дорогой охраны. Товары стали дешевле, их стало намного
больше. Без страха за жизнь всякий не шибко ленивый возьмется торговать! По
весям пошли офени с их нехитрым, но таким нужным на местах товаром: суровые
нитки, шила, ножи, рыбацкие крючки. Те же офени скупали задешево у местных
умельцев их изделия, перепродавали втридорога в городах. И те и другие были
довольны: местные не ездили с одним горшком или рушником в город, офени
наживались на перепродаже, заодно выискивая товар для крупных воротил.
Целые деревни нашли себе занятие на зиму, выделывая
расписные ложки, узорчатые блюда, потешные фигурки из дерева и кости. По весне
из города приезжали купцы, скупали разом, расставались с сельчанами взаимно
довольные, уверенные те и другие, что обжулили того, с кем рядились. По слухам,
деревенские безделушки, вырезанные при свете лучины от безделья, уходили в
Царьград, там продавались за чистое золото.
И когда миновал год со дня захвата Киева, когда малость
обросли жирком, а мечи начали ржаветь в ножнах, пошли разговоры о вятичах, что
с момента распри перестали платить дань, о западных соседях, то бишь ляхах…
