Волчий Хвост с удивлением тряхнул за плечо:
– Тронулся, что ли? Добрыня, он нас вовсе не слышит.
Здесь и зрелому мужу рехнуться недолго. Сколько красоты, богатства, мощи!
– Прибью, – прорычал Добрыня. – Дурень, с
чего ты бухнулся на колени? Опозорил, дурак…
– Она красивая, – прошептал Владимир. Его глаза
смотрели сквозь Добрыню. – Она очень красивая…
Волчий Хвост обошел вокруг, присматривался, оглядывался на
Добрыню. Внезапно расхохотался:
– А ты заметил, что и принцесса сбилась с шага? То
выступала будто пава, а то вся залилась краской!.. Что он ей такое сказал? Я
думал, ромеев уже ничем не удивишь, не смутишь! Видать, такое загнул…
Для членов посольств в одном из залов накрыли столы. Добрыня
вместе со своими чувствовал себя как в открытом поле, настолько высоко свод, к
тому же умело выкрашенный в небесную синь да еще с намалеванными облаками. За
соседние столы, поставленные не тесно, чтобы не толкаться с иноземцами,
усаживались странные люди из неведомых земель. Волчий Хвост откровенно пялил
глаза, Добрыня ворчал – этикет царьградский нарушает, – но и на них
посматривали с удивлением и опаской. Эти светловолосые гиганты, что говорят и
смеются громовыми голосами, в диковинку тем, чья голова едва достает им до
середины груди. Даже Владимир, подросток, на полголовы выше и тяжелее этих
взрослых смуглокожих людей с раскосыми глазами…
Добрыня рявкнул:
– Куды за стол? Брысь подавать блюда людям!
Владимир послушно двинулся к царьградской челяди, разодетой
пышно и богато, что носила блюда гостям. Волчий Хвост попытался удержать:
– У них там свои обычаи… Его не пустят!
– Не пустят, так выпрут на улицу, – отмахнулся
Добрыня.
Однако вышколенные слуги молча приняли Владимира в свои
ряды. Возможно, у варваров таков обряд. Или этот проверяет, не кладут ли отраву
его хозяевам…
Но даже голодный и роняющий слюни при виде тех блюд, которые
расставлял перед боярами, он все равно видел лицо маленькой принцессы, слышал
ее музыкальный голос, поселившийся в его ушах, ощущал ее нежный теплый запах.
Добрыня и Волчий Хвост спорили о приеме. Матерые волки
заметили немало из того, что ромеи хотели бы истолковать иначе, но Владимир
заметил их взгляды искоса и в свою сторону. Он носил на подносах блюда, кувшины
с вином, убирал грязные тарелки, менял ложки, потом его вовсе отправили на
кухню мыть посуду.
В помещении было жарко и влажно. Котлы кипели, как в
сказках, огромные, на исполинских сковородках шипела и трещала яичница из сотни
яиц, жарились широкие ломти мяса, поднимался чад от сгоревшей рыбы. Челяди
суетилось меньше, чем в поварнях княжеского терема, крику и бессмысленной
толкотни совсем мало, работали споро и умело. Горячая вода текла по трубам
сверху, а холодную воду можно было добавлять из деревянных кадок.
Когда в зале стихли здравицы в честь базилевса, а гости
разошлись, он с другими слугами еще долго перемывал посуду, вытирал досуха,
расставлял по рядам бесчисленных полок, а потом в зале с другими собирал объедки,
мыл и чистил столы, лавки, пол и даже стены.
В квартал русов вернулся, едва таща ноги. Зато исчез страх,
что Она как-нибудь ненароком заглянет на кухню и увидит его в бабьем переднике
перед горой грязной посуды! Это после того, как видела его в гордой стойке с
мечом и кинжалом против всех ее телохранителей! Лучше сразу броситься на меч.
Мужчина, переживший позор, – уже не мужчина.
Он ожидал грома молнии на свою голову, но Добрыня был чем-то
занят, метался по комнате, спорил с двумя ромеями, на лавке сидел молчаливый
Волчий Хвост. При виде замученного Владимира Добрыня лишь раздраженно
отмахнулся:
– Иди на конюшню, дурак! Мы приглашены на выезд. Завтра
кони должны играть, как крылатые змеи!
Длинное приземистое здание, под крышей которого можно было
упрятать целое племя, было конюшней базилевса. Одной из его многочисленных
конюшен, как объяснили русским послам. Владимир сам чистил и кормил коней
посольства, дивился умению и продуманности ромейских умельцев. В каменном полу
прорезаны канавки для стока мочи, там постоянно журчит вода, отборный овес и
пшеница к кормушкам подается на тележке, что двигается по особому желобу, а
чистейшая ключевая вода сама наполняет поилки, едва конь отопьет глоток.
Стойла были чистыми, опрятными, сено душистое, наполненное
запахами полевых цветов. Где русичам понадобилось бы семеро, в ромейской
конюшне управляется один. Еще один ходит по той стороне, осматривает коней,
чешет гривы и хвосты, разговаривает.
Владимир с первого дня жадно прилип к местному конюху,
изводил расспросами, льстил и стелился, без раздражения слушал постоянное
хвастовство и непомерные восхваления мощи и величия империи, самой
блистательной из всех существующих.
Но сегодня он слушал рассеянно, на лице блуждала глуповатая
улыбка. Поил, чистил, убирал, а мысленно разговаривал совсем не с ромейским
конюхом. Вздрогнул, когда в сознание ворвался самодовольный голос:
– Теперь ты видишь, что нет более великого государства…
Владимир спросил раздраженно:
– Ну а ты здесь при чем?
– Как при чем? Это моя империя, я в ней живу!
– Империя велика и могуча, – согласился
Владимир, – но это она, а не ты. А чего стоишь ты? Не хоронись за спину
империи, скажи о себе. Умеешь ли ты сражаться? Умеешь ли рисовать, слагать
вирши, строить? Что умеешь ты?
– Моя империя…
– Да мы ж говорим не про империю! А ты?
Конюх сказал с недоумением:
– Ты не понимаешь, потому что твой народ сам еще
младенец! А мой древний, с богатым прошлым!
Владимир и сам видел, что здесь даже конюшни Царьграда
строили и перестраивали веками. Местные жители потеряли счет пращурам, которые
жили до них в тех же исполинских домах из каменных глыб. Все верно, в его диких
лесах жизнь только начинается, дома рубятся из дерева. Куда ни пойди – везде
только зверье лютое, не видевшее отродясь человека.
– Да, – сказал он неожиданно даже для себя
самого, – но кто спорит? Твой народ – с богатым прошлым! Пусть даже самым
богатым на свете. Зато мой – с будущим.
Ромей вдруг потемнел лицом, и Владимир понял, что нечаянно
угодил в больное место. Здесь от базилевса до последнего раба знают, что
Константинополю пасть. И даже знают, кто победно взойдет на его стены.
Владимир гордо повел плечами, чувствуя невидимые доспехи.
Внезапно ощутил, впервые в жизни, что он не просто всеми попираемый челядин,
сын рабыни. Он русич, сын земли, которую уважают и боятся.
Но чтобы это ощутить, надо всего лишь побывать в чужой
земле.
– Я все равно тебя возьму, – повторил он, пробуя
слова на вкус, – одну или с Царьградом!
