Рогдай поморщился: князь везде выискивает подвох.
– Таким никакой бог не нужен. А наш ислам – это и вера,
и закон, и суд, и пестование детей. Зато человек тоже весь для ислама. Ислам
должен видеть человека насквозь, читать каждое движение души. И не просто
направлять жизнь человека, а жить с человеком каждый миг! Ислам идет с
человеком и в дом, и в баню, на пир и в гости, отправляется с ним в странствия и
в дома друзей. Когда мусульманин просыпается, он встает с правой ноги, а когда
идет в отхожее место, то переступит порог левой, так велит ислам, который не
оставляет своего сына ни на миг!
Владимир не столько слушал, сколько всматривался в суровое
лицо Рогдая. Знавал его раньше, тот начал со Святославом, служил у Ярополка,
был могучим и отважным, первым бросался в бой, жизнь не берег, был сам похож на
молодого бога войны Перуна. Когда такой здоровяк вдруг скажет нечто умное, то
оторопь берет. Либо тот поумнел, либо, что вернее, сам дураком стал, Рогдая за
умного считаешь…
– Гм… А у нас богов вспоминают редко. Пока гром не
грянет, мужик Перуна не помянет… Если же бог всегда идет рядом, человек может
пойти далеко.
Рогдай сказал вдруг:
– Князь… Подумай. Великому пророку Мухаммаду нужен
такой воин, как ты! Ты смог бы пронести зеленое знамя пророка по всем северным
землям.
– Да? – спросил Владимир. – А что нужно,
чтобы стать мусульманином?
Поздно ночью Кремень заглянул, скривился: князь снова
работает за полночь.
– Тут к тебе этот… просится. Важное дело, грит.
– Борис, что ли? – спросил Владимир. –
Впусти.
Кремень покачал головой с великим неодобрением, а в щель
протиснулся волхв Борис. Кремень тут же закрыл за ним дверь.
Борис выглядел изнуренным. Сказал треснутым голосом:
– Княже… великую тайну тебе доверю.
Владимир лишь глянул в его серое лицо, будто Бориса неделю
держали в застенке, били и рвали щипцами.
– Веди, – велел коротко.
Ночь была темная, гридней он оставил, ибо дорога была всего
лишь через две улицы. Борис долго перебирал ключи, открывал запоры, затем
спускались по ступенькам в подвалы, пробирались по узким проходам, где удобно
держать оборону, отметил Владимир, открывали еще двери, затем еще.
Наконец Борис отодвинул последний засов, толкнул дверь.
Факел в его руке уже догорал, но когда волхв скользнул вдоль стены, там
зажглись масляные светильники. Борис бросил дымящий факел на пол, растоптал.
Комната тянулась в полумрак, затем в полную тьму, но
Владимир чуял, что и там еще не стена. В этом странном подвале можно было бы
схоронить для внезапного удара целую дружину, но здесь были… грамоты! В
свертках бересты, на деревянных дощечках, в толстых кипах пергамента, даже на
красных пластинках из обожженной глины.
– Грамоты, – прошептал Владимир
благоговейно. – Ты грамотный?
– Как и ты, – ответил Борис несколько удивленно.
– Я только греческие письмена хорошо разумею… И малость
рунами могу писать. А здесь, как вижу, и всякие другие.
– Я грамотный в восьми языках, – ответил Борис
надтреснутым голосом. – А здесь их намного больше. Я о другом тебя хотел
спросить, княже. Что делать с этими ведами?
Владимир пошел вдоль стен, бережно трогал кончиками пальцев
высохшие, несмотря на умелое хранение, свертки бересты с мелкими-мелкими
значками, сдувал пыль с рыжих ноздреватых пластинок из глины – письмена
покрупнее, значки совсем неведомые, приподнимал края листов из тончайшей
телячьей кожи, где узнавал знакомую латиницу и ромейские письмена.
Борис наблюдал за просветленным лицом князя, горящими
глазами, ясно заметным румянцем, и глубокое сочувствие охватило сердце. Князь
леплен из той же глины: рад бы бросить все и всех, засесть здесь, читать жадно
о днях минувших, о сгинувших царствах, о деяниях необычных и славных, о чудных
народах и обычаях, о легендах и обрядах столь далеких пращуров, что и поверить
в то, что это их пращуры, – трудно…
Наконец повернул блестящие глаза:
– Я не знал о таком сокровище!
Голос не был обвиняющим, только безмерно удивленным. И с
ноткой благодарности, что показано ему первому. Видно же, что не одно поколение
собиралось, но ни Ярополк, ни Святослав, ни Ольга не знали, иначе либо в княжьи
покои велено было бы тащить, либо еще что, но известно о них бы стало.
Борис дважды добавлял масла в светильники, наконец кашлянул
напоминающе. Владимир повернулся, счастливый, наткнулся на мрачный лик волхва,
медленно и нехотя вернулся в земной мир.
– Говори. Чую, не для похвальбы показываешь.
– Что делать с ними, княже?
Владимир отшатнулся:
– А что… стряслось? Только скажи. Ты прав, такое в
тайне держать надобно. Даже от князей. Но ты ж не сам за всем этим смотришь?
Подбери верных людей, а я дам злата и жемчуга, сколько запросишь. И не спрошу,
куда дел. Вижу, святым делом богов занимаешься. Можешь перепрятать даже от
меня, не обижусь.
Борис морщился, отводил взор, кряхтел, переступал с ноги на
культяшку, снова вперял взор в счастливое лицо молодого князя.
– Княже…
– Говори же!
– Ты душу кладешь, чтобы весь народ подтащить хоть на
пядь выше к солнцу, к небу, к богам. Или к единому богу, это не важно. Но ты
жаждешь сделать людей другими, лучше!
Владимир смотрел пристально:
– Звучит лестью, но это правда.
– Княже, в этих книгах много чудес, но это все о
прошлом. Ты знаешь ли, что наши пращуры людей ели?
Владимир сказал сухо:
– Воинский обычай. Я сам, когда ходил с варягами,
выдирал еще живую печень убитого врага. Ел сразу, пока трепыхается в пальцах,
пока живая кровь брызжет! Мол, сила убитого переходит к тебе. В чем-то верно,
святой волхв!
Борис покачал головой:
– Печень убитого врага жрут не потому, что сила
перейдет… а чтобы на том свете не мстил кровнику. Но вот ты уже не исповедуешь
звериные обычаи своего отца, а твои прадеды вовсе ели убитых! И не только
печень.
– Русы? – ахнул Владимир.
– Только ли русы… Все ели. Чем дальше в глубь веков
заглядывать, тем больше звериности в людях обнаружишь. Боги не создали человека
из медведя в один день. Мол, вчера был лютый зверь лесной, а сегодня – весь
светится от святости! Думаю, если бы удалось вот так проследить весь путь
человека вглубь к медведю, то никто бы не узрел черты, где он еще человек, а за
нею уже зверь… Но по самым древним записям, что у нас есть, мороз по коже
бегает от той звериности и лютости, в какой наши прародители жили… Но не
осуждай, не осуждай! Все так жили, мир был таким.
