Заночевали в маленькой веси в просторном доме войта. Самого
войта с семьей дружинники вытолкали в шею еще до прибытия знатных гостей. Пообещали
посадить на кол, ежели покажется на глаза.
Анна расширенными глазами смотрела на простые деревянные
лавки, на глиняную посуду, удивлялась даже деревянным кадкам, будто бы
серебряную посуду должны иметь все простолюдины.
Под утро были разбужены злыми голосами, звоном железа.
Владимир мгновенно ухватил меч, бросился к окну. Из-за ставень доносилась
брань, он узнал голоса Кременя и Мальфреда. Им отвечал сильный требовательный
голос, от которого сердце Владимира дрогнуло в радостном предчувствии.
Анна, выглядывая как зверек из-под вороха шкур, спросила
шепотом:
– Кто там?
– Спи, – сказал он нежно.
– Там… опасность?
– Кажется, нет. Я сейчас посмотрю.
Она вскрикнула в страхе:
– Нет, не ходи!
Вместо ответа он отодвинул засовы, распахнул дверь. На звездном
фоны маячили громадные фигуры, пыхтели, будто молча боролись. Владимир крикнул
властно:
– Всем застыть! Что за шум?
В ответ прозвучали злые голоса дружинников:
– Княже, прости! Дурак какой-то настырный!
– Лезет и лезет!
– Сбить ему рога, что ли?
– Ага, собьешь! Здоровый бугай, да еще вдруг в самом
деле в друзьях князя ходит!
И, покрывая их голоса, раздался мощный голос сильного
человека, уверенного в своей власти поступать так, как он желает:
– Кто там похваляется сбить рога? Покажись!
Владимир вскрикнул, еще не веря себе:
– Олаф? Ты, леший?
Расталкивая дружинников, что повисли на нем как злые псы, из
темноты выдвинулась громадная фигура. Еще издали раскинула руки, Владимир
шагнул, обнялись, долго хлопали друг друга по плечам. Владимир выбивал дорожную
пыль, а Олаф, это был он, остатки сна из великого князя, также великого архонта
и великого кагана, а ныне еще и императора, по-восточноримски – базилевса.
– Откуда ты взялся? – спросил наконец Владимир.
Олаф, все такой же красивый и уверенный, блеснул в широкой
усмешке белыми зубами:
– Возвращаюсь, как и ты. Насточертело! Ты прав, империя
уже трещит по швам, а наши земли – непочатый край. Там работы и работы… А что
может быть лучше для настоящих мужчин?
– Верно, – согласился Владимир. – Пойдем в
хату. Там одна твоя знакомая. Чего такой шум поднялся?
– А я не поверил, что в этой избе – ты. Помню, ты
всегда вставал засветло. И меня, змей поганый, силком поднимал! Это я запомнил…
Последние слова произнес угрожающе и с детской обидой.
Дружинники загоготали. Владимир с неловкостью пожал плечами. Да, солнце уже
проснулось, вон ширится светлая полоска над виднокраем. Самое время ехать тем,
кто не желает в зной глотать едучую дорожную пыль.
В доме Владимир кивнул в сторону стола. Олаф с облегчением
сел, вытянул ноги.
– В Царьграде я услышал, – объяснил он, – что
тебе удалось осуществить свою мечту! Анну завоевал отвагой и мечом, силой
вырвал у базилевсов! Это достойный путь мужчины. Я тогда как раз вернулся с
пограничной войны с арабами… Без тебя скучновато, ты ведь всегда в разные беды
влезал, а когда и Анну увезли, я увидел, как мне не хватает того, что ты
называл пустяковой услугой! Да, как-то пусто без твоих писем, которые я тайком
передавал Анне. Во дворце не поверили, когда я объявил, что покидаю их блистательную
страну и возвращаюсь в свою северную, где только холодное море и голые скалы…
За дверью во внутреннюю половину послышался шорох, скрип
ложа. Олаф понимающе улыбнулся, понизил голос:
– К тому же мне прислали весть…
– Ну-ну, говори.
– Мой отец, которого я так не любил, тяжело ранен.
Возраст дает ли знать, яд ли попал в раны, но ему становится все хуже. Он уже
не выходит из дому, а сейчас, наверное, и не встает…
Он опустил голову. Лицо помрачнело, искривилось. Владимир с
удивлением и сочувствием увидел, как в уголке левого глаза скопилась влага,
прорвала запруду и побежала струйкой по щеке.
– Я люблю отца, – сказал Олаф шепотом. – Я
этого не знал… А он все время любил меня и заботился обо мне. И теперь он
противится смерти только потому, что хочет увидеть меня до того, как закроет
глаза навеки…
Владимир долго молчал. Когда мокрые дорожки на щеках друга
начали подсыхать, спросил осторожно:
– Теперь ты… будешь конунгом?
Олаф безучастно отмахнулся:
– Нет… Я стану шведским королем. В Царьграде я принял
христианство.
– Помню. Но королем ты станешь, когда крестишь всю
страну?
Олаф поднял голову, в покрасневших глазах блеснули искорки
заинтересованности.
– Да. Но, как я слышал, ты по приезде сразу хочешь
окрестить Русь?
– Да.
– Я все равно еду через Киев, это самая короткая
дорога. Взгляну, как делаешь ты. Ты всегда был для меня примером… Этого хотел
еще отец, помнишь?
– Так ты его и послушал!
– И еще поеду по берегу Пилатова озера. Говорят, с того
самого дня там частые бури. Ярится озеро!
Олаф жадно и быстро ел, а Владимир одевался, краем уха
прислушивался к шорохам за стеной. Вот уже начинают творить легенды и
христиане. Даже озеро сумели переименовать, как будто оно раньше никак не
называлось…
Понтий Пилат! Шестой римский наместник в Иудее. Якобы сам
себя лишил жизни за несправедливость к Иисусу Христу. Говорят, он был сыном
полабского князя Тира в Майнце, был послан в качестве заложника в Рим, там
возмужал, обучился науке управления, а оттуда император послал его в Иудею.
После обвинений в несправедливости к Христу бросился на меч.
Тело его, брошенное в Тибр, вытеснило воду из берегов. Тогда труп положили в
деревянную колоду, залили медом и отправили на родину. Там тело Пилата
погрузили в озеро, которое и ныне зовется Пилатовым, от него идут страшные
бури…
Враки, но зато какие! Сколько Владимир ни расспрашивал
полабов, никто не слыхивал о таком озере. Да и чего бы стал лишать себя жизни
могущественный наместник Иудеи? Тысячи горе-философов ходят по пыльным дорогам
Опаленного Стана. Мало кто их принимает всерьез, и не все зерна, брошенные ими,
взойдут. Сотни лет могут пройти, пока изумленный мир поймет настоящую цену
крикливому нелепому пророку, на которого нападали собаки, и запомнит его
странное имя, не чудное разве что для славян – Зороастр, что значит Заря
Утренняя, или Будда, Христос. А разве кто при жизни Мухаммада знал ему истинную
цену?
