К вечеру Войдана принесли на плаще. Он захлебывался кровью,
на груди зияли страшные раны. Воевода едва ли не впервые за годы снял кольчугу,
он-де в родном граде, но еще вчера родные люди подняли на копья, как печенега.
– Все равно… – прохрипел он, булькая и отплевывая
кровь.
– Лекаря! – закричал Владимир страшно.
– Поздно, – прохрипел Войдан. – Уже Ящер
трогает мои ноги… Но все-таки мои кости будут… в родной земле.
– Войдан! – вскрикнул Владимир отчаянно. –
Войдан, не уходи! Ты мне нужен!
– Только я хотел… я хотел… не так…
Хрипы становились все тише. Владимир наклонился, ловя
последние слова. Донеслось едва слышное:
– Хотел погибнуть… защищая Русь…
Губы перестали двигаться, лицо застыло. Владимир дрожащими
пальцами закрыл воеводе глаза, поднялся, чувствуя, как в глазах закипают злые
слезы.
– Борис! – позвал он. – Борис!
Сувор приоткрыл дверь, лицо старого воина было недвижимым,
как вырезанное из камня.
– Нет больше Бориса.
– Умер? – вскрикнул Владимир.
– Нет. Ушел.
– Куда?
Сувор пожал плечами:
– В темные леса. Вроде бы вернется к старой вере.
– Не понимаю, – пробормотал Владимир
раздавленно. – Не знал я более жаждущего новой жизни… Он и к вере Христа
склонял! Что еще рек?
– Я не все понял. Мол, жаждал Христа для всей Руси, но
не так… Что истина не остается на стороне сильнейшего. И что тот, кто служит
ей, не может не ответить на зов перейти к слабейшей стороне.
Владимир насторожился. На миг возникло странное чувство,
будто раньше понимал, жил в таком мире, названном настоящим, а теперь
существует в плоском мире теней, что отбрасывает настоящий… но сверху
послышался звонкий серебристый голос Анны, и мимолетное чувство, чересчур
тонкое для его могучей натуры, исчезло, как утренняя тень под жгучими лучами
солнца.
Сувор добавил в спину:
– А перерезать жидов, как ты велел, тоже не удалось…
– Что так?
– У каждого хоть один дружок да отыскался в дружине или
среди соседей. А те в один голос: чужих жидов режь, а своего в обиду не дам!
Вот ничего и не получилось.
Анна с радостным визгом сбежала по лестнице. На красивом
личике промелькнула гримаска при виде некрасивого слуги. Она с разбегу
бросилась на шею могучему витязю:
– Мой базилевс! Ты огорчен?
– Кровавое деяние… – выдохнул он. – Это Царьград
привык к массовым казням… Там охлос, а не люди… А здесь привыкли держать головы
гордо.
Анна ласково положила тонкие нежные пальцы ему на плечо,
игриво куснула мочку уха:
– Это быстро забудется. Уже правнуки об этом дне будут
читать только в летописях… А если ты велел древние записи русов сжечь, то о
крещении Руси будут знать лишь то, что дозволим. И лишь так, как сочтем нужным.
– Я люблю тебя.
Из окна видно, как рубили головы схваченным волхвам. Ее
глаза сияли. Могучая и страшная Русь в крови, Русь на коленях! Тысячи
священников умелыми проповедями спешно начнут вытравливать гордый дух, приучать
к покорности. А кто все же поднимется, то мечи и топоры огромного войска будут
наготове. Бывает ли победа блистательнее?
Она топит Русь в крови и этим спасла Римскую империю!
Ночью подожгли дома сразу в пяти-шести концах. Владимир
подхватился, с бешено бьющимся сердцем прыгнул к окну. В черноте слышались
крики, звенело оружие. Кого-то рубили, слышался страшный звериный крик.
Испуганно ржали кони.
Чернота ночи, где и звезд не видно из-за дыма, была
распорота багровым заревом. Уже не отдельные дома, вспыхнули сараи, амбары,
пристройки, вот уже целые улицы горят страшно и бессмысленно.
Пока Владимир, на ходу одеваясь и опоясываясь мечом, сбежал
во двор, горел уже весь огромный город. Владимир вскочил на коня, шагах в трех
на землю шлепнулся, разбрасывая искры, тяжелый ком. Он в страхе вскинул голову.
Горели пролетающие галки, голуби, вороны. Вспыхивали стремительными факелами,
прочерчивали черноту оранжевыми хвостатыми звездами. Большей частью они и
падали в бушующее внизу пламя.
Закрываясь руками от жара, он велел гридням вывести детей из
терема, сам бросился вверх по лестнице.
Анна уже проснулась, сидела в постели такая испуганная и
беззащитная, что у него от любви и жалости заболело сердце.
– Солнце мое! Прости, но собраться надо очень быстро.
Она еще смотрела непонимающе, а тут мощный невидимый кулак
выбил окно вместе с рамой. Цветное стекло рассыпалось осколками по полу, а
горячий воздух ударил с такой силой, что Владимир в два прыжка оказался рядом с
нею, подхватил на руки.
Анна в страхе задрыгала ногами:
– Что ты творишь, мой базилевс?
– Уходим! – крикнул он.
Бегом понес ее, такую нежную и легкую как перышко, вниз по
лестнице. На крыльце толпились гридни, от жара натягивали на головы рубашки,
накрывались мешками.
– Княже… Что велишь?
– Убегаем! – крикнул он яростно, стыдясь, но не
видя другого выхода. – Это огонь, а не ромеи! Это не побьешь так просто!
Когда обезумевшие от страха кони вынесли на улицу, сзади
затрещало. Огромное пылающее бревно пролетело по воздуху, обрушилось на крышу княжеского
терема. Взвился сноп искр, тут же языки пламени победно рассыпались по всей
крыше. Гонта запылала желтым, как мед, огнем.
Владимир направил коня в узкий проход между двумя стенами
огня, где в охваченных пламенем домах метались человеческие фигуры, кричали,
падали, исчезали в победно ревущем пламени. Буйством огня подбрасывало целые
крыши домов, швыряло через улицы.
Страшно грохнуло, в спины ударила тугая волна жара.
Закричали придавленные кони и люди, но Владимир не оглянулся. Впереди зияли
распахнутые Ляшские ворота.
Анна дрожала как в ознобе, хотя от жара трещали волосы. Он
чувствовал, как обожженное лицо вздувается волдырями. Пряжка плаща раскалилась
так, что прижгла шею.
Едва выметнулись через ворота, жар сразу спал, ударившись о
стену. Владимир оглянулся. Сердце сжалось. За ним скакали лишь Тавр, Сувор и
двое из уцелевших дружинников. У них были угрюмые, почерневшие от копоти лица.
У Сувора сгорели волосы, странно было видеть на красном с сизыми шрамами лице
голые брови. Губы почернели от жара, полопались, кровь застыла черными
сгустками.
Небо оставалось багровым, а внизу вспыхнула земля. Горели
Раковка, Смолянки, Сосновая Горка, Борщевая, Мечкино, Канев взъезд. Киев был в
огненном кольце, но и сам полыхал как факел. Черный дым стал багрово-красным,
толстыми жгутами с ревом уносился в раскаленное небо, звезды спрятались, а если
какая и сверкала, то как налитый кровью глаз на красном от гнева огромном лице.
