Седло под ним крякнуло, заскрипело. Он замер, оказавшись
высоко над землей, да не на скале, твердой и надежной, а на живом и теплом, что
двигается само, уже прядает ушами и переступает копытами. Внезапно конь под ним
шагнул в сторону, остановился, шагнул снова вбок, почти вломившись в кусты.
– Что с ним? – спросил Олаф шепотом.
– Не дави коленом, – посоветовал Владимир, он изо
всех сил держал лицо неподвижным. – Не дави! Он же не знает, что это ты
так… от радости.
Олаф бросил злой взгляд, но колени заставил застыть. Конь
тоже застыл, спокойный и ждущий приказа. Олаф легонько коснулся его пятками,
как делал Владимир, и конь тут же двинулся вперед. Олаф, замерев, смотрел, как
мимо проплывают деревья, как далеко внизу уползает земля, и внезапно дикое
ликование наполнило его от ушей до пят. Он едва не завизжал в восторге, подавил
дикое желание вскочить на коня с ногами, запрыгать там, как ребенок под летним
ливнем: устрашился, что конь тоже поймет как некую команду.
– Влад, – сказал он хриплым от волнения
голосом. – Я могу ездить!
– Сможешь и скакать, – бросил Владимир
одобрительно. В его голосе звучало облегчение. – А то все пыль, пыль, пыль
из-под шагающих сапог! Ведь идем по Руси. Все просто, когда попробуешь.
Олаф все еще держался на коне как столб, напряженный и
страшащийся сделать лишнее движение, но голос дрожал, едва не срываясь на
ликующий визг:
– Боги Асгарда! О степных народах говорят, что едят и
пьют на конях и все остальное тоже ухитряются делать, не покидая седла… Как это
великолепно!
– Гм… лучше не пробуй. Ручей далеко, да и стираешь ты
паршиво.
– Остряк! На коне, говорю, хорошо.
– Ты ползешь как улитка, – сказал Владимир
беззлобно. – Но ты еще не скакал, обгоняя ветер. Ты не мчался так, что
догонял бы выпущенные тобой же стрелы. А та радость, что еще впереди, намного
хмельнее.
Два дня Олаф осваивал езду, повороты, учился седлать,
затягивать подпруги, а на третий день, когда собрался было попробовать себя в
лихой скачке, оба услышали конский топот.
Навстречу по лесной дороге ехали пятеро. Увидев Владимира и
Олафа, чуть придержали коней, подали в стороны, так что перегородили дорогу.
Тот, что ехал впереди, грузный и с роскошной черной бородой, прогудел, как
раздраженный медведь:
– Клен, что тут за народ неведомый топчет нашу землю?
Второй, подвижный и с широкой улыбкой на лице, ответил
услужливо:
– Да пусть топчут! Лишь бы пошлину платили.
Чернобородый впервые зыркнул на двоих встречных. Глаза были
узкие, прятались под мощными надбровными дугами.
– Слышали?
Олаф напрягся, бросил руку на меч. Владимир ответил холодно:
– Нас пока никто не спрашивал.
Чернобородый надулся, проревел:
– Я говорю! Здесь земли принадлежат Черному Беркуту! И
всякий, кто шастает здесь, платит. За топтание его земли, за то, что гадит и
сморкается.
Владимир смотрел мимо него, как и Олаф. Чернобородый, он
явно тиун, пыжится и сотрясает воздух, но слаб как телом, так, похоже, и духом.
В нем нет твердости, он чувствует сам, потому злится и пыжится еще сильнее. Но
сзади на конях двое настоящих, их видно по глазам, посадке, по тому, как держат
руки вблизи рукоятей, а каблуки чуть отведены от боков коней, чтобы в нужный
момент сильным толчком послать в галоп. Трое просто всадников, пусть и при
оружии, и двое воинов, которые чего-то стоят.
Олаф, он тоже все видел, хмыкнул и неспешно потащил из-за
спины меч. Его мускулистая рука напряглась, мышцы играли и перекатывались, как
сытые змеи, а меч все выдвигался и выдвигался, наконец со вздохом облегчения
покинул ножны. Олаф весело смотрел на чернобородого, но еще веселее был блеск
его меча.
– Я слышу, ты хочешь заплатить нам за топтание?
Владимир буркнул с укоризной:
– Олаф… ты так давно не зрел девок, что готов топтать
эту тучную свинью?
Олаф прорычал, скаля зубы:
– Ну, раз обещает еще и заплатить…
Владимир опустил ладони на швыряльные ножи. Глаза его не
отрывались от двоих, которые выглядели наиболее опасными. Оба сидели спокойно,
в глазах одного мелькнули веселые искорки.
Чернобородый задыхался, глаза стали как у совы. Он вытянул
вперед палец, но Владимир перевел прицельный взор на его горло, расстегнутый
ворот, и вдруг взгляд чернобородого протрезвел. Пока его люди бросятся на этих
чужаков, швыряльный нож вонзится в плоть быстро и смертельно. Этот с черными
глазами выглядит сущим бесом, в глазах смерть, а плечи уже напряглись для
броска.
– Вы, – прохрипел он, сдавливая самого
себя, – вы еще услышите обо мне…
Он подал коня назад, но Владимир, ощутив его страх, пустил
буланого следом. Он все время держал глазами обнаженную грудь в разрезе рубахи.
Всадники расступились, кони вовсе сошли с дороги. Олаф ехал следом, он надулся,
как жаба перед дождем, и выглядел свирепо, готовый бить и рубить во все
стороны.
Наконец тиун догадался подать коня на обочину. Чужаки
проехали мимо, не удостоив его взглядом. Владимир слышал, как он орал и
бранился им в спину, но пустые угрозы позорят говорящего больше, чем того, на
кого обращены. Тиун этого не знает, но знают те, настоящие, и Владимир впервые
ощутил, что значит поговорка «брань на вороте не виснет».
Олаф оглянулся:
– Смотри, так и остались!
– А чего ты ждал?
– Ну, погонятся… Я бы не стерпел.
– Олаф, он торгаш, а не боец. Что получит, даже убив
нас? Этот Черный Беркут его заживо съест, что с нас ничего не взял, а троих
потерял.
– Троих? – оскорбился Олаф. – Да я их один
всех! Ладно, готов вон до той березы наперегонки?
Звездное небо колыхалось в такт конскому шагу. Владимир
ощутил приступ тоски. Невидимые пальцы сжали сердце. Что за яркие костры в
небе? Вон на ту, самую большую, волхвы говорят, что это небесный камень,
которым заперта дыра в куполе. Если отвалить, то вода зальет землю. Но Сувор
говаривал, что это золотой кол небесной коновязи, к которой боги привязывают
своих коней. Ее ковали девять небесных кузнецов, она будет стоять до скончания
мира. А вот ему кажется, что это нестерпимо блестит вершина далекой горы, самой
высокой на свете. И всякий раз в груди разливается щем от жажды достичь, добраться
хотя бы до подножия… А потом, передохнув, попытаться забраться как можно выше.
Олаф ехал залитый лунным светом, красивый и мрачный, как бог
смерти. Золотые волосы в лунном свете блестели серебром, казались седыми, а его
неподвижное лицо заострилось, как у мертвеца.
– Что это так сияет? – спросил Владимир негромко.
