И топор Олафа ударил прямо в лицо. Владимир услышал жуткий
хруст, во все стороны брызнула кровь. Олаф выдернул топор, как из колоды,
замахнулся, услышал хрип:
– Двое… на одного…
– А ты сколько привел? – гаркнул Олаф.
Бледный как мел, он трясся, ударил снова, топор скользнул,
но Варяжко все равно упал на колени. Кровь из разрубленного лица хлестала, как
из огромного кабана. Владимир подоспел, ударил ногой, целясь в рану. Варяжко
опрокинулся на спину, а Владимир услышал в ушах звон, а в глазах замелькали
красные мухи.
Все еще не давая себя утащить в беспамятство, видел, как
озверевший викинг рубит топором огромное тело, а то вздрагивает, дергается, и
при каждом ударе раздается звон доспехов, и брызгают новые струйки крови.
А потом он увидел, как земля стремительно бросилась
навстречу.
Упыри хватали за ноги, темная вода лилась в распахнутый для
крика рот, заливала ноздри. Он задыхался, а когда выныривал из болота, видел
почему-то вместо неба милое девичье лицо с большими серыми глазами. Они
смотрели с любовью и печалью, он чувствовал протянутую руку, но ухватиться не
успевал, вода тут же смыкалась, его утаскивали снова, он умирал, исчезал, а
когда снова удавалось пробудиться и вынырнуть, то снова видел внимательные
глаза, слышал нежный голос, мягкий и требовательный, даже успевал увидеть
протянутые к нему руки.
На этот раз его не утаскивали в черноту. Но вместо девичьего
лица сверху расплывался серый потолок, тянулась длинная корявая балка с черными
космами паутины, сплошь залепленная копотью.
Он с трудом раздвинул застывшие губы:
– Где… Олаф?
Послышались шаги, на него пахнуло запахом свежесваренного
борща. Заслоняя балку, сверху появилось удивительно чистое, нежное лицо. В нем
было столько света и чистоты, что сердце Владимира радостно стукнуло. Это в ее
глаза он смотрел, это за ее руки цеплялся! Светлые волосы выбивались из-под
белого чистого платка. Глаза, пронзительно серые, оглядели смущенно и счастливо.
– Боги, слава вам! Спасибо, что дали ему такую силу.
Голос ее был такой же чистый и нежный, прозрачный, как
ключевая вода. Владимир прошептал:
– Ничего себе… сила… Где Олаф?
Девушка сказала с легкой укоризной:
– Да на тебе места живого не было!.. Как еще на своих
ногах сюда добрался?
Она исчезла, шаги удалились. Хлопнула дверь, со двора
донесся ее голос. Владимир быстро вспоминал, как срубили Варяжко, потом в
памяти был провал, черное болото, руки упырей… Видать, сказались побои, ночь в
болоте, схватка в корчме, где тоже пару раз саданули по голове, а по боку,
помнит, текла кровь, но в горячке драки не обращал внимания…
Со двора раздался мощный голос, тут же заскрипело крыльцо.
Владимир растянул губы в усмешке, по телу слышался зуд, кровь шелестела в жилах,
спешно перетаскивая жизненную силу, залечивала, сшивала, затягивала раны и
ссадины, растворяла кровоподтеки, сращивала хрящи и кости, наполняла силой.
Дверь хлопнула, в светлом от солнца дверном проеме возникла
гигантская темная фигура с золотыми волосами до плеч. Солнце играло в них,
прыгало, как золотые искорки в небесном костре.
– Очнулся? – выкрикнул Олаф.
Он в один огромный прыжок оказался возле Владимира. Синие
глаза с такой тревогой впились в его лицо, что Владимир удивился:
– Что-то стряслось?
Олаф ахнул:
– Ты четыре дня не приходил в себя! Я уж думал: все,
придется копать для тебя яму, а ты вон какой огромный, как корова, только еще
длиннее.
Владимир прошептал:
– Четыре дня… Долго же я… Как же ты не ушел сам?
Олаф засмеялся:
– А кто бы дичь мне лупил по дороге в Царьград? Вот
если бы ты научил меня из лука так же метать стрелы, как научил на коне…
– Сделаю, – пообещал Владимир. – Только бы ты
с моей шеи слез. Как Варяжко? Здесь не опасно?
Он поднялся с помощью Олафа, сел. Голова немного закружилась,
перетерпел, потом звон утих, а сознание прояснилось. Помещение невелико, печь
занимает треть комнаты, широкие полати, стол и две лавки, а на стенах пучки
трав, мешочки с корешками, листьями. За единственным окном ярко светит солнце,
глаза с непривычки слезятся. Грудь туго стягивает повязка, на правой руке тоже
завязана тряпица, там пощипывает и зудит.
Олаф улыбался победно:
– От кого опасно? Мы разбили в пух и перья весь отряд,
что послал твой конунг киевский. Никого не осталось! Те двое явились и утащили
своего ярла, чтобы похоронить по своим обрядам. Я их хотел было еще заставить
кровь смыть с крыльца, да хозяйка воспротивилась. Ну а местные… Тиун, который
грозился с тебя шкуру спустить, теперь в лесах хоронится.
Он придержал Владимира, тот осторожно спустил ноги на пол.
Под повязкой зуд усилился. На пороге появилась девушка. В открытом сарафане,
теперь волосы распущены, а голову украшал венок из красных цветов. Что-то это
означало, вспомнить бы, но в голове гул, в ушах комариный писк, перед глазами время
от времени вспыхивают огненные мухи. Все же она красива настолько, что у
Владимира снова пересохло во рту. На миг показалось, что пришла сама лесная
богиня.
– Кто ты? – прошептал он.
Она улыбнулась одними глазами:
– Ежели невтерпеж, сними. Но не расчесывай. Загноится,
будет хуже.
– Ты прямо зришь, – сказал Владимир с
неловкостью, – о чем я думаю. Ведунья?
– Так кличут мою маму, – ответила девушка, голос
ее почему-то дрогнул. – Она и выхаживала. А я только так… помогала.
Владимир сказал искренне:
– Без тебя бы я не выбрался. Олаф, когда сможем ехать?
– Хошь выйти? – предложил Олаф. – Я отобрал
нам четырех коней. Два под седла, два в запас. Остальных пригнал сюда, пусть
продадут или еще что. Денег у нас маловато, а заплатить чем-то да надо. Ну,
конечно, я вывернул их карманы, пошарил в калиточках… Путь у нас долог, даже
серебряная монетка пригодится. А коней тут либо продадут, либо еще что. Не кони
– звери!
Днем его поили и кормили в постели, нежные, но сильные руки
меняли повязки, разминали стонущие мышцы. Но молодая кровь яро заживляла раны,
ссадины покрылись коркой на глазах, и уже на следующую ночь дочь ведуньи
осталась согреть его постель своим телом.
Олаф от безделья истыкал стрелами стену сарая. Еще больше
стрел ушло мимо, у этих славян не сараи, а собачьи будки, пальцы покрылись
кровавой коркой, даже несмотря на рукавичку из бычьей кожи.
На третий день Владимир взобрался на коня. Голова кружилась,
но он чувствовал, что сможет продержаться в седле с десяток верст.
Дочь ведуньи стояла на крыльце.
