– Отец родной, значит? – проговорил он
медленно. – Отец, значит…
– Отец, – подтвердил Олаф истово. Он выпятил грудь
и ел глазами грозного начальника стражи. – Которого мы все любим, как
мать… мать…
Вепрь прорычал:
– Знаю, какую мать. Просто обожаете!.. Черт бы вас
побрал. Под арест бы обоих… а то и в колодки, что было бы только справедливо…
Этериоты затаили дыхание. Вепрь вперился во Владимира
налитыми кровью глазами, будто хотел прожечь дыры:
– Есть одна странность.
– Какая? – спросил Владимир, насторожившись.
– Всяк во дворце знает, где покои базилевса. Как всяк
знает, где покои принцессы Анны. Но эти пятеро, сумев незамеченными проникнуть
в святая святых, пренебрегая высокородными, стремились поразить именно тебя,
мерзавец. Могли бы проникнуть даже в покои базилевса и… о Небо!.. могли бы
поразить Царственных и Божественных. Но почему-то бросились мимо их покоев как
раз на тебя.
Олаф захохотал звонко и раскатисто:
– Здесь ворона на вороне, еще и вороной погоняет!
Обознались спьяну. Местные, видать. Дерьмо им есть, а не вино пить.
Вепрь прорычал:
– Здесь три светильника. Слепой увидит. Да и с
вашими-то рожами спутать вас с базилевсами? Здесь что-то не то… Черт, никто не
поверит, что пятеро убийц получили большие деньги, чтобы убить не базилевса, а
стража, который его охраняет. Но это именно так!
Владимир пожал плечами:
– Олаф прав. Люди в Царьграде какие-то странные. Я тут
встретил одного, кто никогда не жмакал жену, но убил друга, который это сделал.
Олаф расхохотался, и даже Вепрь улыбнулся, но глаза оставались
серьезными. И Владимир понял, что придется придумать что-то весомее, чем байку
про глупых греков.
Вепрь прорычал:
– Если бы кинулись на Олафа, я бы понял – обесчещенные
мужья… Ну, не сами, а сложились и наняли от каждого обесчещенного десятка по
одному умельцу ножа и топора. Или проигравшиеся в кости сделали то же самое. Но
почему напали на тебя, Вольдемар?
Владимир быстро взглянул на довольного, как слон, Олафа:
– Как отцу родному скажу! Прямо в глаза: честно и
прямо, будто христианин на исповеди, – не знаю. Наверное, спутали с
Олафом. Он такие безобразия творил в городе, что у народа могло в глазах
помутиться. А когда начал еще и коней менять…
Вепрь отшатнулся с неподдельным отвращением:
– Еще и коней? Для каких нужд?
– Вовсе не для греческих, – заверил Владимир
горячо. – Мы ж простые, из Леса да из Скал. Греческое к нам не больно
липнет. Он все еще хочет научиться ездить верхом. Вот и подбирает для себя коня
с широкой спиной и толстым задом. Все подбирает, подбирает. Полгорода уже
перебрал. И коней тоже… нет, коней еще нет, но торговцы лошадьми на него тоже в
обиде. Наверное, за жен, дочерей, племянниц, служанок… Я же и цыпленку уступаю
дорогу. У меня молоко на голове сливки откинет, такой я тихий.
Олаф скромно опустил глаза. Даже ножкой поковырял пол. Вепрь
оглянулся на лестницу. Там слуги торопливо меняли вторую дорожку, тоже
пропиталась снизу кровью. Терибул сам указывал на стены: брызги крови взлетали
выше головы, в спешке не все вытерли. На статуях из белого мрамора кое-где
остались алые потеки.
– Тихий, – хмыкнул Вепрь. – Ладно,
убирайтесь! Трое суток отдыха. И не попадайтесь мне на глаза, мерзавцы.
Владимир поклонился молча, а Олаф не утерпел:
– Спасибо, отец родной!
По дороге к баракам Олаф огляделся по сторонам. Раннее утро,
народ уже выполз на улицы, торгует и меняет, нищие просят милостыню, за ними
никто не смотрит. Солнце медленно поднимается, еще чистое, умытое, не
замутненное городскими испарениями нечистот.
– А Вепрь хоть и не умнее кабана, а заметил больше!
– Олаф, – сказал Владимир тоскливо, – я вижу,
как тебя подбрасывает… Ладно, то были росские мечи. Ну, не мечи, мечи
дамасские, но держали их руки русов. И пришли не за головой императора, кому
нужен этот кочан на Руси, а за моей. Это здесь всем кажется, что весь мир в
благоговейном страхе и трепете смотрит в рот священной особы базилевса! А на
Севере где-то важнее конунг, где-то король, на Руси же сейчас все в кулаке
Ярополка.
– Да-да, – живо сказал Олаф. – Я слышал. Ты
просил отца помочь отстоять свой Хольмград. Тебя этот самый Ярополк изгнал?
– Он, – ответил Владимир, но, помимо тоски и боли,
Олаф услышал, к своему удовлетворению, и сдавленную ярость. – Но я хочу
вернуться! Пусть сладко ест и мягко спит, но я вернусь. Он меня знает, потому и
тогда – помнишь! – перекрыл своими заставами нам дорогу. Потому даже здесь
пытается достать меня. Здесь, в Царьграде, целый квартал русов. Торговцы!.. Они
же глаза и уши великого князя киевского. А еще, как видишь, и руки.
Олаф довольно заржал:
– Хреновые руки! Разучились в тепле да под солнышком
держать мечи… Эй-эй, что у тебя из-под панциря течет?
Вязаная рубашка, что торчала из-под железного панциря, стала
теплой и мокрой. Когда Владимир отнял руку, ладонь была в крови.
– Красное вино, – сказал он.
– Откуда? – удивился Олаф. – Ты вина не
пьешь, совсем как магометанец!
– Да? Тогда с чего бы я чувствовал, будто меня
пропустили через камнедробилку?
– Да, это похмелье, – согласился Олаф с напускным
весельем, ибо лицо Владимира уже стало бледным и изнуренным. – Пир был на
славу, и ты их угостил щедро!
Он даже взялся поддерживать его за плечи. А когда подошли к
бараку, навстречу выбежали этериоты, уже все знали о случившемся, подхватили на
руки, внесли, поспешно содрали доспехи. Он чувствовал слабость, голова начала
кружиться. Вокруг ахали, спорили, деловито оценивали удары нападавших,
достоинства и недостатки его доспеха.
Панцирь был во вмятинах, будто по нему били молотом. В двух
местах толстое железо не выдержало, зияло дырами. На теле Владимира насчитали
три раны, к счастью – не опасные, а также с десяток широких ссадин и
кровоподтеков.
Олаф с сочувствием пощелкал языком, но голос звучал
беспечально:
– Нет, мечи держать не разучились… Тем выше наша слава!
По дворцу прокатилась волна арестов. Перепуганные сановники
доносили друг на друга, предавали, сводили счеты. Вторая волна арестов охватила
уже богатые дома Константинополя. Пользуясь случаем, базилевсы убирали опасных
врагов. Пусть и не верили в их причастность к заговору. Но все уже знали об
успешной попытке пятерых убийц проникнуть во дворец и аресты встретили хоть со
страхом, но пониманием.
Теперь куда бы Владимир ни направлялся, чувствовал на себе
пристальный взгляд Вепря. Тот не стеснял, не давил, напротив – позволял
вольности, которые не позволил бы другим наемникам, а однажды, забывшись,
отсалютовал, словно командующему войсками.
