Цыганка повернула руку Олафа ладонью вперед, всмотрелась,
внезапно отшатнулась в ужасе:
– О, боги цыган, спасите!.. Тебя, красивый воин,
четвертуют, засолят, а потом съедят!
В толпе перестали галдеть, все взоры обратились на могучего
этериота. Владимир непонимающе спросил:
– Олаф! Тебя разве посылают с легионом в Африку?
Воевать с людоедами? А что ты молчал?
Олаф стоял с раскрытым ртом. Щеки его медленно стали
воскового цвета, кончик носа заострился, будто сын конунга уже лежал в гробу.
Потом Олаф ахнул, звучно хлопнул себя по лбу:
– Тьфу, как вы меня перепугали! Я просто забыл снять
новые перчатки. Вчера мне подарила одна… гм… чтобы кожу не расшибал тетивой.
Они в самом деле из свинячьей кожи!
Когда он стащил перчатки, гадалка отшатнулась в еще большем
испуге. Без перчаток грубые ладони викинга выглядели вовсе свинячьими копытами:
в твердых желтых мозолях, с трещинками, линии жизни и судьбы стерты постоянным
трением о рифленую рукоять меча.
– Твоя судьба неведома даже богам! – вскрикнула
она со страхом.
– Как это? – удивился Олаф.
А Владимир, веселясь, протянул свою ладонь:
– Что предназначено мне?
Его ладонь не уступала ладони викинга. Сплошные твердые
мозоли, кое-где сглаженные шероховатостью меча, трещины, шрамики, ссадины.
– Мужчины, – сказала она, отшатнувшись. – Вы
– настоящие… но вы стерли все, что было начертано. Теперь сами определяете свою
судьбу! Я не могу увидеть вашего грядущего… потому что вы творите его сами.
Владимир выудил из кармана горсть серебряных монет:
– Возьми. И спасибо на верном слове.
Олаф долго оглядывался, похохатывал, рукавицы заткнул за
пояс. Синие глаза сияли, как небо, умытое дождем.
– Ха-ха!.. Засолят и съедят! Ну и гадалка…
– Мудрая женщина, – возразил Владимир.
– В чем мудрая? Хотя бы соврала что-нибудь. Эй, вон еще
один базар. Тут одни базары, ну и народ. Надо бы чеснока купить. Он убивает все
хвори наповал. Да и закусывать им хорошо, верно?
– Верно, – подтвердил Владимир. – Я тогда по
запаху смогу тебя найти даже в темноте и в любой канаве.
Олаф обиделся, шел молча, пока не прошли мимо бродячего
цирка. Двое худых жонглеров бросали друг другу ножи, а пышногрудая женщина,
одетая очень рискованно, громко и пронзительно пела, аккомпанируя себе на
лютне.
– Хорошо поет, – сказал Олаф. – Громко.
– Голосистая, – согласился и Владимир.
Его глаза безостановочно выхватывали из толпы
подозрительных, а сам старался держаться от любой кучки подальше.
Олаф оглянулся на женщину. В синих глазах застыло
недоумение.
– Почему? Вроде бы не голая, да и вымя дай боже каждой…
Или я не так тебя понял? Что у вас за язык, у русов… Когда ты сказал вчера про
ручей: воды по колено, а рыбы до хрена, я полдня ломал голову, все думал, как
это может быть.
– Да зачем тебе думать? Вон у тебя какие мышцы!
– Дурень ты, Вольдемар. Это мы сейчас два этериота, а
когда вернемся, нам быть мудрыми и все знающими конунгами!
Владимир даже рот открыл. Олаф всегда удивлял неожиданными
переходами. Правда, ему в самом деле когда-то достанется меч конунга, но все же
странно услышать о мудрости и знании от могучего викинга, который дня не проживет
без драки. Скорее о мудрости заговорили бы гранитные глыбы мостовой, по которой
когда-то бродили эллинские мудрецы и которую сейчас топчут их сапоги.
– Веришь, что вернемся?
– А то как же?
– Сколько нас сюда приехало, – сказал Владимир с
тоской, – которые верят в скорое возвращение. Славяне, русы, армяне, готы…
Уже от старости в могилы смотрят, а все еще верят!
– Мы вернемся, – повторил Олаф, но прежней
твердости в его словах Владимир не ощутил. – По крайней мере ты. Я же
вижу, как у тебя яд течет из зубов!
Владимир сказал замедленно:
– Надо вернуться…
Голос его дрогнул. Олаф быстро посмотрел по сторонам:
– Что-то случилось?
– Мне кажется, за нами уже идут. Нет-нет, не
поворачивайся. Надо что-то придумать. Ты иди прямо, а я сверну в ближайший
переулок. Если простые грабители, что маловероятно, они пойдут за тобой.
– Почему?
– Олаф, на тебе все сверкает. И кошель твой болтается
на виду. Все девок богатством сманиваешь? А ежели за мной, то это опять люди
Ярополка.
Олаф шел как деревянный, шея скрипела от усилий держать
голову прямо, не дать посмотреть, что там сзади. Спросил одними губами:
– Где встретимся?
– Давай возле Иудейского квартала. Там запертые ворота,
две лавки, стража.
Он хлопнул его по плечу, свернул в улочку и пошел неспешной
походкой богатого воина на отдыхе. Олаф краем глаза следил за другом, пока едва
не ударился лицом о стену. Выругался, пошел тоже вразвалку, осматривал дома и
окна, оглядываясь с улыбкой вслед красивым женщинам. Он все еще не видел, чтобы
кто-то шел за ним или свернул за Вольдемаром, но в теле возбужденно дрожали
мышцы, кровь шумела в жилах, пенилась на порогах суставов, в голову ударила
хмельная волна, и он едва сдерживался, чтобы с мечом в руке не повернуться и не
спросить:
– Ну, кому тут я не ндравлюсь?
До Иудейского квартала оставалось пересечь всего лишь улочку
кожевников. Он помедлил, рядом призывно раскрыла двери небольшая оружейная
лавка. Там полумрак, в глубине Олаф рассмотрел широкий прилавок, грузного
мужчину.
В лавке пахло железом, маслом для смазки и чистки, окалиной,
здесь чинили сломанные кинжалы. Мужик за прилавком смерил его угрюмым взглядом:
– Этериот? Ну, для таких гостей у меня вряд ли что
найдется. Вы привыкли получать из казны, а не покупать.
– Я не ромей, – ответил Олаф. – Я иногда
покупаю. А иногда просто забираю.
Хозяин сказал знающе:
– Варвар, понятно. Вся армия уже из варваров. Да и во
дворце… Как тебе здесь после твоих степей? Или откуда ты? Удовлетворяет ли
служба во дворце?
Олаф скривился, будто тяжело груженный верблюд наступил на
больной палец:
– Когда идем на службу, вовсю глазеем на молоденьких
девушек. Только и думаешь, как бы ту затащил к себе или вон ту… Потом целый
день упражняешься с оружием, бегаешь в полном доспехе и со щитом, мокрый как
мышь, а к вечеру уже тащишь ноги мимо самых хорошеньких и думаешь: борщу б
горячего… Значит, удовлетворяет.
Хозяин хмыкнул, глаза потеплели. Олаф к полумраку привык, а
ножи перед ним появились на прилавке даже лучше, чем висели на стене.
