Но и здесь опасность идет не от этих славян, ибо они
защищают Константинополь лучше местных греко-ромеев – это уже их город! –
а от тех, кто все еще не идет на службу, как не шел Аларих. Чуть ли не
единственное такое племя – русы. Они усиливают натиск год от года. Ими не
удается манипулировать, как хазарами или печенегами. Они усиливаются на глазах,
и в Константинополе даже простой народ уже знает обреченно: гибель их
царственному граду и всей империи придет именно от русов…
Конь внезапно заржал, пошел галопом. Ветер засвистел в ушах,
плащ за спиной раздулся и затрепетал по ветру. Владимир чувствовал, как
лихорадочно бьется сердце.
Кто будет тот воитель, который возьмет на копье гордый
Константинополь?
У себя в комнатке – у каждого ипасписта было свое помещение
– он снова в задумчивости достал письмо. Писал русский купец Могута, ссылался
на родню в Новгороде, которую Владимир знал, подробно рассказывал о спрятанном
поблизости сокровище.
Олаф, который беззастенчиво читал через плечо друга, хрюкнул
с неудовольствием:
– Старые сказки… Я наслушался столько о закопанных
сокровищах! Ерунда все это.
– Ну, горшки с монетами прячут не только в
Свионии, – возразил Владимир. Он в задумчивости почесал нос. – У нас
есть три свободных дня до возвращения Терибула.
Олаф сел, сказал с достоинством:
– В этом письме ничего не говорится обо мне!
Владимир пожал плечами:
– Могли предположить, что дикий свеон читать не умеет…
и тем более что он не станет подглядывать в чужие письма.
Олаф налился тяжелой кровью, прорычал угрожающе:
– Это я дикий? Это я, сын конунга, почти год мну
царьградских девок, и все еще неграмотный?
Владимир походил по комнате, шаги все убыстрялись, пока не
ощутил, что вот-вот начнет бросаться на стены. Повернулся резко:
– Едем?
Олаф вытянул ноги на лавку, шпоры оставляли глубокие
царапины на полированной поверхности.
– Нет, – ответил он твердо. – Ни за какие
мешки золота! Даже за все золото мира. Вечером меня ждет кувшин вина и
сладкотелая Елена. Я буду валяться в постели, нежнее которой не бывает, буду
мять своими грубыми лапами нежное тело, слышать сладкие стоны. А ты хочешь,
чтобы я все это покинул и поехал в холодную ночь проверять бабьи сказки?
Владимир подумал, кивнул:
– Ты прав. Забудем об этом.
Рано утром, еще не все звезды исчезли со светлеющего неба,
они уже выехали за ворота Царьграда. Стремя к стремени, на отдохнувших конях.
Воздух был чист и свеж, чувствовалось близкое море. Солнце
еще только поднималось, накаляя мир там, на востоке, а здесь над остывшей за
ночь землей нависало такое же холодное синее небо.
Ехали молча, Владимир подумал смятенно, что даже ради
простой прогулки стоило выехать за ворота Царьграда. Он, как прибыл и нанялся
на службу, даже самого Царьграда толком не видел. За вечер весь не обойдешь, а
дня три кряду еще не выпадало. Сейчас же перед ним начала открываться та часть
Римской империи, которую лишь представлял смутно, но не видел!
Страна выглядела созданной богами для себя и своих семей.
Потом боги ушли, а может, и не все ушли, и эти сказочные края первыми захватили
проклятые и хитрые ромеи. А волхвы еще говорят, что Славия, где народились все
славянские племена, – это упавший из вирия кусок самой плодородной и
богатой земли! И что арии, они же славяне, и есть люди небес, ибо вышли из
ария-вирия. Хорошо так говорить, кто дальше своего огорода не ездил! Поглядели
бы на эти земли, прикусили бы языки…
Или сказали бы другое, внезапно пришла мысль. Они люди
небес, а живут в северных краях, где зима длится полгода, а здесь гадкие
ромешки владеют такими землями! Надоть отнять…
Олаф ехал нахмуренный, мрачно зыркал по сторонам. Его тоже
одолевали мысли. Знать бы какие, подумал Владимир. Раньше отважный викинг не
очень-то задумывался.
Кони прошли по узкой дорожке вдоль ручья, поднялись на
пологий холм. Олаф вскрикнул от восторга, а Владимир задержал дыхание. Это в
самом деле страна богов!
В открывшейся долине ярко и сочно зеленела оливковая роща,
виднелись крыши крохотных домиков. Между деревьями на веревках сушилось белье.
В лужах лежали буйволы. Но на другой стороне долины поднимались белоснежные
колонны древних дворцов! Их размеры были огромны, а камень прекрасен и
удивителен…
Кони весело сбежали с холма, Олаф пустил своего через
заросли, чтобы увидеть древние развалины вблизи. Сохранились остатки стен,
величественные толстые колонны, мраморные полы с удивительными рисунками.
Солнце играло на цветных изразцах, на остатках стен сохранились даже куски
фресок. Сердце Владимира стучало учащенно, а дыхание вырывалось хрипло и мощно,
как в битве. Неведомые чувства распирали грудь, он смотрел во все глаза и
чувствовал, как наворачиваются слезы. Здесь жили боги и герои, но какие злые
силы погубили этот мир?
Впереди слышались тяжелые удары. Они выехали из-за торчащего
обломка стены, Олаф внезапно выругался. Два бедно одетых селянина усердно били
молотами по лежащей на земле статуе из белоснежного мрамора. У Владимира дух
захватило от неземной красоты: женщина и в мраморе сохранила черты, от которых
защемило сердце.
Олаф рявкнул зло, ладонь звучно хлопнула по рукояти меча:
– Что творите, сволочи?
Оба крестьянина отшатнулись, со страхом смотрели на огромных
воинов, закованных в доспехи императорской гвардии. Оба были в лохмотьях,
истощенные, с желтой болезненной кожей. Один простер умоляюще руки:
– Благородные воины!.. Это же мрамор!.. Мы его
разбиваем, толчем и пережигаем в известь… А известь продаем.
Владимир с тоской указал Олафу на другой конец развалин. Там
слышались удары. Такой же несчастный оборванец разбивал другую статую.
– Вы красоту рушите! – прорычал Олаф. Глаза его
налились кровью. – Да я вас всех!
Он выдернул огромный меч, каких в ромейской стране даже не
видели. Селяне попадали на задницы. Один заверещал, как заяц:
– Это же языческие боги!.. А святая церковь велит
уничтожать все языческое. Мы делаем еще и богоугодное дело!
– Безумные, – сказал Владимир. Рот его наполнился
горечью, словно он жевал полынь. – Или я безумен?
Олаф рычал и порывался рубить и крушить, Владимир удержал.
Здесь когда-то обитал древний и прекрасный народ, ибо только прекрасный душой и
телом мог создать красоту во всем: от жилища, в котором жил, спал и принимал
гостей, до исполинских общественных зданий. Но что стряслось с ним, ибо эти
невежественные дикари не вышли из-под земли как ночные чудища, они те же
греки!.. Почему одичали? Почему, глядя на прекраснейшие статуи, при взгляде на
которые захватывает дух, хочется петь и плакать одновременно, они видят только
пригодный для извести камень?
