Девушка мило улыбнулась Владимиру. Она была выше среднего
роста, хотя рядом с Олафом выглядела карманной, с прямыми сильными плечами,
Олаф высился рядом с ней как скала.
– Здравствуйте, Вольдемар.
Голос ее был музыкальный, женственный, но сильный. Взгляд
карих глаз был чистый и смелый. Таких женщин Владимир встречал только в селах и
маленьких городах, где у женщин больше свободы и где могут и вынуждены бывают
за себя стоять, не ожидая помощи от городской стражи.
За спиной Владимира появились вооруженные люди. Феора не
успела рта раскрыть, как Олаф небрежным жестом отослал их прочь. Но что совсем
сразило Владимира – викинга послушались беспрекословно. А когда кивком Олаф
развернул одного и заставил вернуться с подносом, где исходили паром жареные
перепелки, Владимир ошалел вовсе. Светло-коричневая корочка еще шипела и
пузырилась, сок сбегал на поднос желтыми душистыми струйками.
– Вольдемар, сейчас мы еще раз поужинаем!..
Владимир в удивлении покачал головой:
– Я уже наужинался на три дня вперед… Если не на год.
Да и ты, судя по твоей роже, сегодня ужинал раз двенадцать… Тебя отпустили?
– На честное слово, – сказал Олаф гордо. – Слово
викинга чего-то стоит!
– А здесь хотя бы знают, что викинги означают
разбойников?
– Ну не ипасписту же поверили? По-моему, стоит только
посмотреть в мои честные глаза…
– Чтобы сразу ухватиться за карманы, – возразил
Владимир.
Феора сказала укоризненно:
– Вы так жестоки к бедному Олафу! Он такой
чувствительный…
– Он? – ахнул Владимир. – Разве что его
шарахнуть бревном по голове!
– И такой предельно честный, – продолжала она
горячо, – когда отец позвал его на обед, ваш друг отказался! Он сказал,
что обещал вас ждать в камере.
Олаф скалил зубы: у хольмградца нечасто бывал такой
ошарашенный вид. Нижней челюстью прямо по полу щелкает, пыль сгребает. Правда,
такую удивительную девушку даже в Константинополе не встретишь…
– Прощайся, – сказал Владимир, – нам пора
ехать.
– В ночь? – удивился Олаф.
– Луна светит, – ответил Владимир хладнокровно.
– Ночью только ворье ездит!
– Я знаю, чем можно заниматься ночью, – сказал
Владимир, бросив быстрый взгляд на Феору. – Но если ты не поедешь, я еду
один.
Олаф запротестовал:
– Погоди! Ты не понимаешь. Я не освобожден. Я все еще в
тюрьме. Мне разрешено только под честное слово покидать… на некоторое время
свою камеру. Но я должен возвращаться! Пока ты не привезешь доказательств, что
мы не разбойники.
Владимир зло смотрел на взволнованного Олафа. Пока его не
пускали к Могуте, пока он скакал под палящим солнцем, этот несчастный узник
жрал в три горла жаренных в масле перепелок, играл в кости с начальником
тюрьмы, тискал его дочку, а теперь вдруг забоялся темноты?
– Я пошел, – сказал он.
– Вольдемар! – вскричал Олаф. – Погоди,
вот-вот вернется начальник тюрьмы!
– Когда это будет?
– Утром, конечно.
– А когда у него наступает утро? После обеда? Искомое
могут найти раньше нас.
Олаф насторожился:
– Те, кто лезли к нам ночью?
– Ты догадлив. Если начальник тюрьмы верит тебе на
слово, то пусть поверит и в мое слово, что я верну тебя завтра.
Олаф помялся:
– Понимаешь, Вольдемар… Я думаю, тебе лучше скажет
милая Феора. Нет, лучше я сам. Моя честность и мои великие достоинства благородной
души написаны на мне так крупно, что даже неграмотный прочтет сразу. Так мне
сказали… ну, дали понять Феора и ее отец… А вот у тебя на лице написано такое,
что даже черти разбегутся, чтобы не стать еще грешнее. Тебе нельзя доверить и
старую бабушку на людной улице.
– Хватит, – оборвал Владимир. – Я еду один.
Но тогда и найденное мы разделим с Могутой на двоих.
Олаф со смехом вскинул обе руки:
– Договорились!.. Но я тоже не обязан с тобой делиться
тем сокровищем, что отыскал сам. Верно?
Он обнял за плечи Феору. Владимир помрачнел: его настоящее
сокровище сейчас в императорском дворце. Положить на него вот так откровенно
руку – значит положить на плаху голову…
Глава 42
Конь его тащился нехотя, словно чувствовал неуверенность
всадника. Владимир осматривал руины с тяжелым сердцем. Крохотная надежда, что
заставила его принять предложение Могуты, трепетала, как огонек на ветру. А
ветер становится холоднее, свирепее.
В рыбацкой деревушке, которую Могута указал как грань, за
которую его соратник никак уже не мог выбраться с сокровищем, он накормил коня,
купил хлеба и головку сыра. От вина отказался, как и от жирного барашка. Старый
рыбак присматривался к нему подозрительно, а провожая за ворота, напутствовал
неожиданно:
– Ты из постоянно ищущих… Пусть счастье тебе улыбнется
раньше, чем под старость!
– А Могута здесь бывал? – спросил Владимир,
поддавшись внезапному желанию спросить именно это.
Старик смотрел еще подозрительнее:
– А тебе зачем?
Владимир молча бросил ему серебряную монету. Старик поймал
ее с неожиданной ловкостью, оглядел. Беззубое лицо дрогнуло в неуверенной
улыбке:
– Ты не похож на других… Никто не тратит деньги тогда,
когда можно получить ответ из-под плети!
– Такие ответы ведут к пропасти.
Старик кивнул:
– Да, под плетью отвечаешь то, что хотят, а не то, что
есть на самом деле… Могута здесь не просто бывал. У него здесь осталась жена.
Он всегда был в разъездах, однако тащил в семью каждый добытый ломоть хлеба… И
хотя погиб, не успев обвенчаться с нею в церкви, для нас они так и остались семьей
Могуты…
Владимир ощутил, как его захлестывает знакомое возбуждение
гончей, напавшей на след оленя… Старик отступил за порог, потянул на себя
дверь, но Владимир сунул ногу в щель:
– Вот тебе еще монета. Мне начинают нравиться твои
рассказы…
Он в сопровождении Могуты приблизился ко входу в катакомбы.
Щель была широка, четверка всадников проехала бы стремя в стремя. Скалы
сужались, смыкались над головой, но синее небо еще проглядывало сквозь
продырявленный, как сыр, свод.
– Здесь ломали камень больше тысячи лет, –
объяснил Могута. – А потом здесь прятались христиане. Вся гора изъедена,
как сыр мышами. Вот-вот рухнет, тогда здесь будет пропасть.
– Почему пропасть?
– Вглубь изгрызли тоже чуть ли не до ада.
