Маратин сказал нехотя:
– Мне это не приходило в голову. Хотя сейчас, после ваших
слов, честно говоря, я мог бы подумать и об отступлении. Но это не входит в
ваши планы, как мне кажется?
– Нет, – горячо сказал Васильев. – Простите… но я
хочу вас на своем примере предостеречь. Отступление спасет жизнь… но лишь для
мучительных угрызений… Нет, не совести, а самолюбия, достоинства, мужской
чести! Жизнь будет спасена, но отравлена…
– Я не намерен отступать, – сказал Маратин сухо.
– Но вам надо победить! И для себя и… для меня. Однако
в открытом поединке у вас нет шансов. Вам надо уравнять их…
Маратин вскинул брови:
– Как?
– Разве это честный поединок, когда сходятся мастер с
новичком? Я не имею в виду вас, а так, вообще?.. Нет ведь? Вооруженный
шпагой с безоружным?.. У вас должно быть нечто еще, кроме шпаги. Например,
панцирь под камзолом… Понимаю, это не только противно кодексу, но и легко
обнаружится. Но есть и другие способы…
Он видел по лицу молодого графа, что тот, хотя и с ходу
отвергает почти каждое его слово, все же слушает внимательно, на лице ясно
отражается борьба. Да и попал в точку: поединок на шпагах или пистолетах
справедлив лишь в случае, когда сходятся равные. Но если один намного сильнее,
то это больше смахивает на убийство. И этим доводом надо пользоваться,
повторять чаще, развивать, пока чувство чести не будет поколеблено в
достаточной мере…
– У меня есть идея, – сказал он настойчиво, –
как уравнять шансы! Только уравнять, в этом нет никакой подлости… если
посмотреть без предвзятости.
Маратин кивнул:
– Мне интересно выслушать ваши предложения.
– У меня давно припасен очень сильный яд… Нет-нет, не
пугайтесь, никто травить вашего противника не будет. Это нечестно, это подло,
это противно дворянскому кодексу чести. Я просто предлагаю смазать кончик
вашей шпаги этим ядом…
Маратин с отвращением отшатнулся:
– Но это и есть подло!
– Нет, – отрезал Васильев резко. – И в этом
случае у вас будет шансов на победу меньше, чем у него. Не забывайте, он все
еще лучшая шпага… Вы уверены, что сумеете коснуться его хоть кончиком шпаги до
того, как он трижды поразит вам те места, которые возжелает? Я – не
уверен.
Секунданты отыскали место для дуэли, это оказалось сразу же
за городом, договорились, что и как будет объяснено властям. Если, конечно,
кто-то будет убит либо ранен. С тех пор как дуэли запретили, приходилось
изобретать всевозможные уловки, но чаще всего валили на некоего Ваньку Каина,
что разбойничал в окрестностях. Власти глубокомысленно покачивали головой: этот
Ванька Каин показывается сразу в трех-четырех местах, в один и тот же день
убивает или ранит благородных господ в Москве и Петербурге… Но не грабит, прямо
благородный мститель какой-то!
Ветер дул холодный, сырой, тучи нависали над головой
недвижимые, свинцово-серые, недобрые. Такая же сырая и каменистая земля была
под ногами.
Засядько прибыл с секундантом, неизменным Внуковым, почти
одновременно с Маратиным – их коляска как раз показалась с той стороны
местности.
Засядько выпрыгнул, прошелся, разминая ноги. Посмеиваясь,
он наблюдал, как секунданты церемонно сошлись посреди полянки, раскланялись
вежливо. Вместе с секундантом Маратина, гвардейским майором, прибыл господин в
темной одежде, молчаливый и малоподвижный. Засядько в нем определил доктора,
непременного участника дуэлей. Внуков поинтересовался бодренько:
– Не желает ли господин Маратин принести извинения? Тогда на
этом можно было бы покончить, ко взаимному удовольствию.
Секундант Маратина, сегодня еще более надменный и важный,
округлил глаза:
– Это… это неслыханно! Это вы должны принести извинения, а
мы… мы еще посмотрим!
Засядько слышал, о чем разговор, покусывал губы, чтобы не
рассмеяться. Внукову нравится таинственность и запретность, он прямо упивается
ролью участника запрещенного властями действа, раздувается от гордости и
тщеславия.
Наскоро закончив с формальностями, он раскланялся и вернулся
к Засядько. Тот взглянул вопросительно. Внуков объяснил:
– Примирение исключено абсолютно! Поединок должен
продолжаться до первой крови… или…
Засядько вышел на середину полянки и молча вытащил шпагу из
ножен. Маратин расстегнул и сбросил камзол, теперь они оба были в белых
рубашках. Маратин даже расстегнул ее на груди, будто показывая, что под ней нет
панциря, на самом же деле остро завидуя счастливцу, который без мундира
выглядит еще моложе и сильнее.
Засядько встал в боевую стойку, Маратин вытянул вперед руку
со шпагой, стукнул клинком о клинок в приветствии-угрозе. Секунданты встали по
краям поляны, гвардейский офицер велел:
– Поединок… начали!
Шпаги зазвенели, ударяясь друг о друга сперва ощупывающе,
потом все увереннее, злее, настойчивее. По изменившемуся лицу Засядько понял,
что Маратин ощутил силу его кисти, когда шпагу отбрасывает после каждого даже
вроде бы легкого удара, а острие генеральской шпаги все время нацелено прямо в
лицо.
Все же Маратин фехтовал умело, он выглядел сильным и
неутомимым, в нем не было ни капли жира, а узловатые сухожилия выступали под
кожей, как толстые веревки. Его шпага словно бы постоянно искала позицию для
удара, даже если стойка была явно невыгодной, на лице было выражение, будто
выбирает место, куда воткнуть отточенное как бритва острие. Засядько держал
лицо недвижимым, пусть не догадывается, что нехитрый маневр разгадан и утомить
его так просто не удастся.
Сам он орудовал шпагой легко и с удовольствием. К Маратину
вражды не чувствовал, а если дуэль до первой крови, то придется слегка ранить,
царапнуть руку или плечо, все будут удовлетворены. И Маратин на продлении
поединка настаивать не будет, уже видит, с кем скрестил оружие…
Он разогрелся, его шпага блистала на солнце, звенела весело.
Двигался легко и быстро, даже быстрее Маратина, а тот все больше сковывался,
становился угрюмее, на лбу выступили крупные капли пота. Секунданты встали
рядом, смотрели неотрывно. Им было уже ясно, что Засядько мог бы ранить или
убить противника, но, похоже, генерал так истосковался по звону шпаги, так
увлекся самим поединком, что устроил для себя и других целое представление…
Однако Маратин, бледный и решительный, хотя и пятился, но
все еще держал глазами смеющееся лицо Засядько. Он уже отбивал удары с трудом,
дыхание из его груди вырывалось хриплое, мутные капли стекали по лбу, заливали
глаза. Он морщился, а когда Засядько на миг сделал шаг назад, поспешно вытер
лицо.
Засядько уловил в его глазах намек на благодарность, все-таки
противник щадил его, и вместе с тем жгучую ненависть, бессильную и оттого еще
более острую.
Пора, подумал он, морщась от необходимости ранить человека
не на войне. Иначе это выглядит уже некрасиво…
