Подталкиваемый грубо в спину, Засядько вяло передвигал
ноги, мысли метались суматошные, бессвязные. Да, это настоящие казаки, не
турецкие лазутчики, но казаки с того берега, что за плату взялись добыть туркам
языков. Они пренебрегают красивой европейской войной, где ходят строем и
бросают противникам перчатки. Для казаков выкрасть из вражеского стана
человека – первое дело. Выкрасть и развязать ему язык. Если надо, то
каленым железом.
Правда, подумал он тревожно, их работа уже окончена.
Допрашивать будут турки. А при них европейские советники, специалисты! Не
допустят зверских пыток…
Он зло усмехнулся. Раскис, на европейскую гуманность
понадеялся. Во-первых, турки могут не приглашать в пыточный застенок
европейцев. Во-вторых, те могут сделать вид, что не слышат его криков.
Или – отчаянного крика Оли…
Его осыпало морозом. Оля! У него есть уязвимое место, и
турки это быстро поймут. Он выдержит все, но если при нем начнут истязать Олю…
Он думал, что их потащат к челнам. Казаки могли решиться
дерзко пересечь Дунай среди бела дня. Правда, уже опускаются сумерки… Нет, все
же свернули в маленький лесок, что рос в сотне шагов от воды. Деревья стояли
плотно, покрывая землю густой тенью. Под ногами шуршала трава, но листья еще не
опали, скрывали людей и коней.
– Дождемся темноты, – сказал есаул. – Теперь ночи
наступают быстро, не лето… Ты, кацап, можешь сесть, где стоишь. И твоя
баба пусть дожидается.
Один из казаков предложил:
– Может, пасти им позатыкать? А то визг поднимут…
Есаул оглядел Засядько критически:
– Его высокопревосходительству барство не позволит вопить
как поросенку. Они-де благородные!
– А генеральше? – спросил казак услужливо.
Есаул махнул рукой:
– Тут кричи не кричи… Покажется кто вблизи, тогда и заткнем.
А то ненароком захлебнутся соплями. Они ж нежные, а от нас такие деньги
уплывут!
Засядько поймал вопрошающий взгляд Оли. Она не выглядела
испуганно, но смотрела на него с надеждой. В ее глазах было виноватое
выражение. Это она уговорила на поездку за пределы укрепленного лагеря.
– Не трусь, – сказал он подбадривающе. – Щэ нэ
вмэрла Украина!
Есаул насторожился, повернулся к ним всем телом. Его глаза
пробежали по статной фигуре русского генерала. Барин выглядит не барином, а
переодетым в барина гайдамаком, разбойником с большой дороги. А черные
цыганские глаза все опускает, прячет, чтобы не разглядели в них огня. Больше
прикидывается овечкой, чем в самом деле овечка.
– Что ты знаешь про ридну неньку Украину? – спросил он
зло. – Чертов москалюка!
– Побольше тебя знаю, запроданец, – ответил Засядько
по-украински. – Я родился на Украине, живу и умру на родной земле.
А вот ты…
– Где это ты родился? – спросил есаул сумрачно.
– В Лютенке на Полтавщине.
Есаул смерил его недобрым взглядом, оглянулся, крикнул
зычно:
– Кондрат! Иди сюды!
Подошел немолодой казак. С бритой головы свисал
запорожский чуб. В левом ухе блестела золотая серьга с рубином.
– Чого?
– Этот кацап говорит, что он с Полтавщины.
Казак вперил в Засядько недобрый взор:
– Откуда?
– Лютенка Гадячского уезда.
– Гадяч знаю, сам оттуда. А кого там знаешь? Кошевого
Билыка?
Засядько пожал плечами:
– Это у вас тут такие кошевые. А у нас последний
кошевой был Петро Калнышевский, мой двоюродный дед.
– Так-так, —сказал казак холодно. – А кто у
него был главным гармашом?
– Мой батя, – ответил Засядько нехотя. – Казак Дмитро.
Запорожец несколько мгновений смотрел в упор:
– То-то мне твоя москальская харя показалась знакомой… Как
он сейчас?
– Помер, – ответил Засядько совсем тихо. – Старые
раны сказались.
– Понятно, – сказал запорожец невесело. –
Настоящие казаки мрут, а всякая погань живет. Навроде тебя.
Он повернулся, удалился неспешно. Есаул отвел взор, он
внимательно слушал каждое слово, крикнул зычно:
– Сашко!.. Не спи в дозоре, выпорю.
– Не сплю, – отозвался обиженный голос.
– Все вы так говорите, – бросил есаул. – Ночами по
чужим бабам, а днем ни к черту не годитесь.
Если что и изменилось, то разве что к нему стали относиться
еще враждебнее. Он оказался не просто москаль, а еще и перевертень, то есть
оборотень: будучи украинцем, пошел на службу к врагам! И не важно, что он
при взятии Сечи еще не мог держать саблю в руке, а то и вовсе еще не родился.
Оля страдала молча, без крика и жалоб прижалась к его плечу,
сидела тихая как мышь. Он чувствовал ее напряжение, она больше прикидывалась
насмерть перепуганной, чем была такой на самом деле.
Уже все небо усыпало звездами, а челн все не появлялся. Оля
шепнула тихонько:
– Неужто тебя не хватятся?
– Вряд ли…
– Почему? – удивилась она. – Ведь ты всегда был
нарасхват! Без тебя ничего не решалось, ты всегда всем был нужен…
– Я часто уезжал в части, инспектировал. Всегда
неожиданно. Как видишь, сейчас это обернулось против меня.
Казаки прислушивались, а когда Оля сказала чуть громче, один
цыкнул:
– Тихо! Иначе пасти тряпками замотаем.
Они умолкли, и тут Засядько услышал тихий плеск воды и скрип
уключин. Казаки зашевелились, один исчез в темноте. Зашелестели ветви, в
сторонке уводили коней. Наконец приблизились негромкие голоса, шелест травы.
Тихий голос велел:
– Тащи языка в челн!
– С ним баба, – отозвался другой голос.
– Да заруби ее к бесовой матери!
Оля замерла, потом голосок ее задрожал:
– Тебе гадалка сказала, что мы будем жить в любви и счастье…
– Верно, – шепнул он.
– И умрем в один день?
Он шепнул ей в самое ухо:
– Но она нагадала восьмеро детей. А у нас только семеро.
В темноте послышался скребущий звук, казак чесал
затылок:
– Красивая баба… Грех на душу брать. Если бы мою тещу…
– Ну, тащи обоих. Места хватит.
Засядько ощутил толчок в спину:
– Поднимайся, барин. И ты, красуня.
Их вывели из гая, впереди по воде блестела золотая дорожка
ярко горящего узкого серпика луны. Тянуло прохладой. У края воды колыхался
длинный челн, еще один неспешно пересекал реку. За веслами виднелись две
грузные фигуры.
