– Ну, не обязательно. Для иных это будет веселым и забавным
времяпровождением.
– Не все же время можно работать, – возразил Кениг.
– Не все, – подтвердил Засядько с сожалением.
Кениг осторожно заметил:
– Возможно, вы не пошли из-за стесненности в средствах…
В таком случае, Саша, позвольте мне так вас называть, располагайте моим
кошельком. Получаю я немало, а много ли надо одинокому человеку? Как я слышал,
у вас небогатые родители.
Засядько ответил просто:
– Это верно. Мои родители денег присылать не могут. Но я не
пошел на пирушку по иной причине. Просто… вспомнил пирамиды.
– Что?.. Что?! – переспросил Кениг. Ему показалось, что
он ослышался.
– Пирамиды, возведенные неведомыми строителями Египта.
Десятки веков стоят в пустыне, а люди все не надивятся. Да и поистине это
величайшее из семи чудес света!
– Что-то я не понимаю ваших иносказаний.
– Это не иносказание. Строители пирамид были обречены на
каторжный труд. Им было не до пирушек. Зато творения их рук уже не одну тысячу
лет удивляют мир. А что осталось от тех, кто не строил пирамид, а проводил
жизнь в пирушках? Ни-че-го.
Кениг уважительно посмотрел на восемнадцатилетнего богатыря.
Чего-чего, а такой философии не ожидал от юноши. Впрочем, всегда находились
такие, кто остро сознавал краткость человеческой жизни. Юлий Цезарь в свои
двадцать лет рыдал, читая жизнеописание Александра Великого: «Он уже в
восемнадцать лет начал завоевывать мир, а я старше, но для бессмертия ничего не
сделано!»
– И ты тоже, – спросил, неожиданно переходя на
«ты», – хочешь строить свою пирамиду?
– Да, – горячо ответил Засядько. – Разум мне дан,
чтобы я им пользовался, а не низводил до скотского уровня в оргиях. Скажите,
чем закончилась битва у Сиракуз?
– Не помню, – ответил Кениг удивленно.
– Почти никто не помнит, хотя это была крупная битва.
И почти никто не знает имен воевавших тогда царей. Зато все знают, что в
те дни был убит один совсем незнатный человек по имени Архимед. Память хранит
только имена людей, что-то сделавших для человечества, и я мечтаю быть среди
тех, кто удостоился этой чести! Простите, если вам показалось, что я
недостаточно почтителен к царственным особам… тех времен.
Кениг отмахнулся:
– Царственные особы… были разные. Это сейчас живем… гм… жили
в просвещенном веке под рукой всемилостивейшей императрицы Екатерины, уже
именуемой Великой. И не зря, можно сказать. Но тогда тем более зачем вам
эти упражнения? Если знаете, что только умом и знаниями можно завоевать место в
истории? А что значит грубая сила и это нелепое пыряние шпагой?
– Я офицер. Я выбрал дорогу служения Отечеству.
– Сейчас нет войны.
– К тому же я малоросс, – сказал тихо Засядько. –
Меня многие задевали, еще когда я поступал в кадетский корпус. Дворянские
сынки! Старинные роды, то да се. Я вынужден был научиться давать достойную
сатисфакцию.
– Вы – первая шпага училища, – напомнил Кениг,
снова переходя на «вы». – И первая сабля. Никто лучше вас не владеет
оружием. К тому же, говорят, вы знаете какие-то боевые приемы запорожцев?
– Да, – ответил Засядько неохотно. –
Я кое-чему научился еще до поступления в корпус… Но я еще не знаю, буду ли
первым в армии!
– Армия велика, – заметил Кениг с улыбкой.
– А дома в огороде я всегда был первым, – сказал
Засядько веселым тоном, но Кениг ощутил, что сын казацкого старшины говорит
серьезно.
Он слез с подоконника, протянул руку юноше. Тот, помедлив,
сжал в своей широкой ладони пальцы преподавателя. Ладонь была шероховатая, а
мозоли были твердые, как конские копыта.
– Желаю удачи, – сказал Кениг. – Она понадобится.
– За что обижаете? – ответил Засядько с легкой
укоризной. – Я приму только успех.
Глава 2
Когда колющий удар стал получаться самопроизвольно, без
участия сознания, Засядько позволил себе передышку. Было без трех минут шесть
вечера. «Надо еще успеть попрощаться с Геннадием Ивановичем», – подумал
он.
К одному из кадетов приходил по праздникам и воскресеньям
старичок дядька, охотник рассказывать разные истории из жизни подвижников.
Александр, как и его товарищи, пристрастился слушать. Старик знал удивительно
много. Его память, несмотря на преклонный возраст, хранила уйму сведений и
подробностей о жизни отшельников и аскетов. Однажды Засядько в порыве
энтузиазма решил даже уйти в монастырь, ибо именно там идут сражения с самым
главным противником – Сатаной, но, к его удивлению, старик отсоветовал.
Мол, сперва надо воевать его слуг, кои носят человечьи личины, а с генералами
Темного Мира надлежит сражаться генералам, а не зеленым кадетам.
Александр бегом помчался через двор. Ноги были сильные, руки
крепкие, дыхание не сбивалось, а сердце даже не ускорило ритм. Жизнь хороша!
Старик по обыкновению находился в часовенке. В это
время здесь бывало пусто, тем более сейчас, когда выпускники и преподаватели
занимались возлияниями в честь Бахуса.
Александр медленно подошел к старику. В часовне было
тихо, прохладно, торжественно. Старик сидел в задумчивости, книга покоилась у
него на коленях. Он не молился, ибо губы его не шевелились. Просто отдыхал с
закрытыми глазами.
Александр вздрогнул, когда старик, все еще не открывая глаз,
сказал негромко:
– Зашел проститься, Саша?
– Да… гм… здравствуйте, Геннадий Иванович!
Старик открыл глаза, внимательно посмотрел на
юношу. Александр в который раз подивился тому, какое у этого древнего
деда одухотворенное лицо. Голова и борода седые, руки с вздутыми синими венами,
однако глаза смотрят бодро, просветленно, а голос мощный, словно у молодого
парня.
– Это хорошо, что не забываешь, – сказал старик.
– Разве я мог забыть, – ответил Засядько с легкой
обидой. – Вы же знаете, как я вас уважаю. Даже в монастырь собирался!
Может быть, даже зря не пошел.
– И правильно, что одумался. Это раньше монастыри были
единственными хранилищами духовности и светочами знаний. В то время, когда
даже короли погрязали в дикости и невежестве и не могли расписаться на
собственных указах, монастыри хранили и умножали культуру. Теперь же их усилия увенчались
успехом: грамотность и образованность перестали казаться пороком. Посему не
обязательно идти в монастырь! Даже нежелательно, ибо теперь в светской жизни
человек может для людей и культуры сделать больше…
– Теперь я это понимаю, – ответил Александр.
Старик смотрел очень серьезно. Глаза были глубокие,
внимательные. Если тело старело и дряхлело, то душа словно бы лишь набиралась
мощи. И это она, мудрая и всепонимающая, сейчас смотрела на него из
глубины глаз.
