– Все равно не понимаю… Был слух о моей гибели. Ладно. Но
все равно она обещала дождаться возвращения нашей армии. И все стало бы
ясно, кто жив, а кто… нет.
Князь сказал тихо:
– Саша, она была слишком убита горем.
– Но она должна была дождаться!
– Были слухи… достоверно подтвержденные из столицы, что
армия не вернется в Российскую империю. Пойдет на Париж. Если уцелеет, то
останется гарнизонами по городам Франции.
– Но так не случилось!
– Она… не такая сильная, как ты ждешь. На беду, она пошла в
меня, а не в матушку. Та сильнее, многое выдержала, многое тянула на себе.
А я всегда был слабее… Два месяца тому наша Кэт вышла замуж.
Мир потемнел в глазах Александра. В черноте заплясали
огненные мухи. Словно сквозь толстую стену он услышал далекий голос князя:
– Ей было тяжко, она жаждала утешения. И он… ей его
дал.
Темнота ушла, он снова видел лицо князя. Теперь во всей
беспощадной ясности видел каждую морщинку, капли пота на лбу, усталые складки у
рта. Только глаз все не мог разглядеть, князь упорно не смотрел ему в глаза.
Внезапно Александр понял с ужасающей ясностью, кто предложил
утешение его невесте. И кто его дал. Кто взял в жены, кто повел на свое
брачное ложе женщину, предназначенную ему.
Скрипнув зубами, он поднялся на внезапно одеревеневшие ноги.
Хриплым от боли голосом сказал:
– Простите… Мне надо уйти. Мне сейчас очень плохо.
Князь предложил дрогнувшим голосом:
– Я дам коляску и пошлю проводить тебя?
– Нет, – ответил он резко, едва не сорвавшись на
крик. – Пусть никто, кому дорога жизнь, не приближается ко мне! Сохрани
небо того, кто попадется навстречу!
Он пустил коня галопом мимо дома офицерского собрания.
Наверняка захотят устроить в его честь грандиозную попойку с цыганами, плясками
и дешевыми девками. Гарнизонным только дай повод, да и грустно будет увидеть
полковника, не столько постаревшего, как наверняка спившегося еще больше.
Внезапно издали донесся крик. От толпы добротно одетых
мужиков отделился грузный человек, призывно махал руками. Засядько
придержал коня, в душе взыграла злобная радость. Управитель имения Мещерского!
Мерзавца, который сумел добиться если не сердца, то хотя бы руки его Кэт…
Сейчас он отыграется за все. Слепая злоба затмила рассудок.
Он направил коня на мужика, правая ладонь хлопнула по эфесу сабли.
– Стой, сумасшедший! – заорал мужик всполошенно. –
Ты чего, зверь!.. Я не служу у него больше!
Засядько смотрел на него сквозь красную пелену в глазах.
Ярость требовала броситься на врага, рвать на куски, убивать, разбрасывать
куски теплого кричащего мяса.
– Где Мещерский?
– Дома, где ж исчо! – крикнул мужик, уворачиваясь от
налезающего на него коня. – Да ты чего?
Засядько поднял коня на дыбы, повернул, тот сделал два
гигантских прыжка, и тут до затуманенного сознания дошло, что крикнул вслед
мужик.
Он развернул коня, заорал бешено:
– Что? Что ты сказал?
– Зачем тебе Мещерский? – повторил мужик, отступая
перед конем. – Он так и не сумел получить то сладкое яблочко, к которому
так карабкался! С горя запил, недавно в одну дуэль влез, хотя, кроме
вилки, ничо в руках держать не умеет… Теперь ему лечат дырку в животе, а
она не зарастает…
– Княжна, – повторил Засядько тупо. – Княжна… Она
не за Мещерским?
– Говорю же, нет!
– Он так и не сумел, – допытывался Засядько, – он
так и не сумел… Но кто же тогда… Грессер?
Мужик кивнул, и Засядько увидел, что глаза медведя блестят
сочувствием.
– Грессер торчал у них в доме как проклятый! Отказать ему не
могли, не было повода. Он тоже голубых кровей, фон барон… И когда пришло
известие о вашей гибели… я сам видел, на гербовой бумаге и с печатями, то
утешал ее он, а не мой хозяин.
– А что случилось с твоим хозяином? – потребовал
Засядько. В душе была буря. – Он тоже хотел…
– Может быть, он как-то и помог с таким письмом, –
ответил мужик, он пожал плечами, – да только все повернулось против него
же. Грессера он ненавидел больше, чем вас. Вы новый, а с Грессерами род
Мещерских воюет на этих землях уже лет сто. И теперь мой хозяин как с цепи
сорвался! Народ от него начал разбегаться… Он тронулся умом навроде. Только не
по-тихому, а вот-вот покусает. Я тоже ушел, сколько можно терпеть
несправедливости? Я служил верой-правдой, а мне в глаза говорят, что я
ворую!
Засядько повернул коня, уже не слушая. Значит, Мещерский
оказался с носом. Его плачущую и растерянную Кэт перехватил настойчивый
Грессер. Перехватил и тут же увез в свое имение. Похоже, он тоже не верил в его
гибель. Или сомневался, что ему так повезло.
Дорога бросалась под копыта коня с такой скоростью, что
сливалась в сплошную оранжевую полосу. Позади вздымалось пыльное облако. Когда
наконец впереди показались крыши имения Грессеров, Засядько уже загнал ярость
вглубь. Он не будет драться с Грессером снова. Он просто заберет Кэт и уедет.
Если понадобится, то бросит ее поперек седла, как вольный казак, что похищает
турчанок на том берегу, и увезет. Даже если придется увозить силой.
А потом разберутся.
– Пусть потом у меня попробуют отвоевать, – проговорил
он сквозь зубы. Ветер свистел в ушах, ненавистная усадьба вырастала, он уже
видел кованую решетку ограды. – Все силы мира не заберут!
Конь перед воротами остановился как вкопанный. Пена падала с
удил, конь храпел и дико вращал налитыми кровью глазами. По ту сторону толстой
решетки были видны ухоженные кусты роз по обе стороны широкой аллеи. Садовник
бродил с ножницами, любовно выстригал лишние веточки.
– Эй! – заорал Засядько. – Отвори ворота!
Садовник испуганно вскинул голову, всмотрелся. Засядько
показал ему кулак, и садовник заторопился к воротам. Был он стар, горбат, седые
волосы падали на плечи. Когда подбежал к воротам, лицо было белое от страха.
– Что… что случилось?
– Отворяй ворота! – повторил Засядько зло.
– Да-да, конечно, – спохватился садовник. Он принялся
греметь цепями, там висел пудовый замок, бормотал: – Мы так давно не
открывали их… С тех пор как хозяева уехали.
– Что? – вскрикнул Засядько. – Кто уехал?
– Хозяева…
– Грессеры?
– Ну да, эти земли принадлежат семейству Грессер. Барин и
его молодая жена…
Сердце оборвалось, он ощутил леденящий холод и тянущую
пустоту. Холодеющими губами спросил:
– Оба?.. И Кэт?
Садовник кивнул, на побелевшего офицера, лицо которого
исказилось как при сильнейшей боли, смотрел уже без страха.
