Она метнулась к двери, Засядько крикнул вдогонку:
– Поднос и бокалы! Что он скажет, когда явится утром? Да и
солдатам достанется, что помогли…
Ее быстрые руки похватали бокалы, снова она оказалась на
ступеньках и уже коснулась двери, когда Засядько сказал негромко:
– Франсуаза… Прими свое противоядие.
Она обернулась как ужаленная. На бледном лице глаза
расширились, голос упал до свистящего шепота:
– Ты… О чем ты?
– Яд не убивает сразу, – сказал он тем же ровным
голосом. – У тебя есть время спасти жизнь. Свою.
– О чем ты? – повторила она, бледность залила не
только лицо, но и шею.
– Ты выпила отравленное вино.
– Я?
– Я сожалею, Франсуаза… но ты как-то перепутала бокалы.
Она смотрела неверяще, затем страшное понимание появилось в
расширенных глазах.
– Ты… откуда ты знаешь?
– Предвидение, – кивнул он. Лицо ее стало перекошенным,
и он поспешил закончить неприятный ему разговор. – Спеши взять противоядие.
Я думаю, оно не лежит в твоей комнате.
Она еще неверяще смотрела вниз со ступеней, он лежал с голой
грудью, красивый и мужественный, улыбался несколько печально и понимающе. Но в
глазах была жестокость, и она, вскрикнув жалобно и отчаянно, выронила поднос.
Бутылка разбилась о каменный пол, а бокалы покатились,
звякая, вниз. Франсуаза рванула дверь на себя и выбежала в плохо освещенный
коридор.
«Занятная у меня ночь», – подумал он со смешанным
чувством. Надо поспать, бомбардировка начнется в шесть утра.
Проснувшись, в тот же момент услышал, что его батареи ведут
залповый огонь по местам в крепостной стене, которые он отметил сразу же по
прибытии под Торн при беглой рекогносцировке. Через некоторое время в стенах
образуются бреши… Вспомогательная артиллерия, обычно не принимающая участия в
осадах, на этот раз тоже деловито выпускает ядра, целясь в указанное место.
Даже легкая артиллерия, предназначенная исключительно для поддержки конных
атак, ведет огонь по той же цели, что и осадные пушки…
Снова загремела железная дверь, в дверном проеме возник
человек в треуголке. По грузной фигуре Александр узнал коменданта крепости. Тот
спустился едва ли не быстрее кирасира, бегло взглянул на забытый поднос с
остатками роскошной еды, но не прореагировал, и Засядько понял, что дела очень
серьезные, раз уж комендант даже бровью не повел.
– Слушаю вас, – сказал он, поднимаясь.
Вид коменданта был страшен. Лицо осунулось и постарело, в
глазах было затравленное выражение. Руки тряслись, он то скрещивал их на груди,
то нервно теребил пояс. Веки набрякли, а белки глазных яблок покраснели от
множества полопавшихся сосудов.
– Каковы ваши условия? – быстро спросил Мавильон.
Голос его был хриплым, страдальческим. Засядько сел, смотрел
сочувствующе на старого воина:
– Это вы о чем?.. Ах да… Гарнизону гарантируется жизнь и
личная безопасность. После окончания войны солдат и офицеров немедленно вернут
во Францию.
– А оружие, знамена, обоз?
– Останутся победителям.
– Но это нарушение! – воскликнул Мавильон. – По
всем действующим военным законам осажденному гарнизону разрешается сдавать
крепость или город, забирая с собой знамена, пушки и обоз. Кто дал вам
полномочия?..
– Вы, – ответил Засядько. – Вы дали.
Первоначальные условия и были таковы. Но вы сами все испортили. Вы велели взять
парламентера под стражу. Это варварство, которого никак нельзя было ожидать от
цивилизованной французской армии. Хотя, если по чести, я неплохо провел время…
Но вы не дали вовремя ответ союзному командованию, а за это время условия
существенно изменились…
– Кто изменил?
– Я, – ответил Засядько. – Я уполномочен
союзным командованием.
«Услышали бы меня в союзном командовании, – подумал
он, – разжаловали бы в рядовые».
Мавильон поднял голову. Сверху доносился слитный гул, словно
тысячи исполинских молотов били по крыше каменного здания, вгоняя его в землю.
Каменные глыбы трещали, уже слышались крики раненых, придавленных падающими
участками стен.
– Эти условия мы принять не можем, – ответил Мавильон
громко.
Однако чуткое ухо Александра уловило в голосе коменданта
нотки колебания. И он сказал подчеркнуто спокойно:
– Тогда вы погибли. Не сомневаюсь, что смелый офицер
предпочтет смерть позорному плену, но имеете ли вы право до такой степени
распоряжаться жизнью других людей? Через несколько часов сюда ворвутся союзные
войска. Начнется резня…
Мавильон опустил голову, раздумывая. Засядько продолжал:
– Среди атакующих – корпус Блюхера. А вы знаете,
что этот прусский генерал люто ненавидит французов. И его солдаты могут не
пощадить даже раненых…
Мавильон взглянул исподлобья:
– Мы принимаем ваши условия. Но вы останетесь заложником на
все время сдачи крепости и передачи оружия! Таким офицером союзная армия
наверняка дорожит. Если со стороны ваших войск будут допущены какие-либо
нарушения или бесчинства, вас немедленно расстреляют!
Засядько поклонился:
– Я уполномочен от имени союзного командования принять
эти условия… Я рад, что с вами нет вашего помощника, иначе мы бы не пришли
так быстро к соглашению. Кстати, что-то не вижу его и поблизости…
Комендант взглянул в упор налитыми кровью глазами:
– Которому вы предрекли сегодня смерть?
– Надеюсь, он жив, – сказал Засядько, – я хотел бы
придушить его сам.
Мавильон оскалил зубы:
– Вряд ли вам это удастся, господин прорицатель! Де Артаньяк
серьезно ранен… очень серьезно.
Засядько покачал головой. Голос его стал серьезным:
– Надеюсь, русским ядром? Простите, я не знал. А как
здоровье вашей жены?
Мавильон подпрыгнул, глаза стали дикими. Пальцы обеих рук
вытянулись к горлу русского офицера.
– Что вы знаете? Говорите!
– Я не знаю, о чем вы спрашиваете, – ответил
Засядько резко. Он отступил, но уперся спиной в штыки гренадеров.
Мавильон взмахом руки услал солдат за дверь. Оставшись
наедине, проверил, насколько плотно закрыта дверь. Когда обернулся к Засядько,
лицо его было искажено горем и страданием.
– Вы что-то знаете! Иначе бы не спрашивали о женщине,
которую даже не видели.
– Я мог слышать, – ответил Засядько как можно
спокойнее, но по спине пробежал холодок недоброго предчувствия.
– Да? Впрочем, даже солдаты смакуют сплетни. Виданное ли
дело, жена приезжает к любящему мужу в действующую армию!
