Кениг помедлил с ответом, потом сказал неуверенно:
– Вряд ли меня примут…
Засядько вскрикнул в восторге:
– Мне даны широкие полномочия. Никто меня не контролирует,
решения здесь принимаю я.
– Гм, – сказал Кениг, – попытайся, если так. Дело
в том, что в настоящее время я преподаю цифирь… в солдатской школе.
Засядько не поверил своим ушам.
– Вы?! Первоклассный специалист? Автор учебника по
баллистике? Как же такое могло случиться?
Кениг невесело улыбнулся:
– Александр Дмитриевич, даже в моих высказываниях нашли
крамолу. Ведь я не скрывал, что читал «Путешествие из Петербурга в Москву»
Радищева.
– Вы займете должность профессора артиллерии, –
пообещал Засядько решительно. – Хорошо, что заглянули ко мне!
Однако заполучить Кенига оказалось непросто. Кроме чтения
запрещенной литературы, он был замечен в непозволительно мягком отношении к
крестьянству. Засядько знал, что скрывается под этой формулировкой. Во время
войны с Наполеоном простые крестьяне показали образцы высокого героизма, это
благодаря им была разбита французская армия. Однако вскоре после войны
помещики, вернувшись в покинутые имения, продолжали обращаться с
крепостными как со скотиной. Народных героев, георгиевских кавалеров
пороли до смерти за малейший проступок, а то и просто за косой взгляд или
недостаточно низкий поклон. Прогрессивно настроенные офицеры из дворян роптали
на существующий порядок: было стыдно смотреть крестьянам в глаза…
После нескольких неудачных попыток перевода Кенига Засядько
вынужден был обратиться к великому князю, который взял училище под личную
опеку. Михаил сначала равнодушно согласился на перевод преподавателя, даже
удивленно поднял брови: дескать, что ты, братец, беспокоишь меня такими
пустяками? Однако, узнав причину задержки, нахмурился и начал теребить усы.
– Боюсь, что ничего не получится, – сказал он
наконец. – Этот человек – опасный вольнодумец. Он не чтит власть,
престол, веру. Чему он научит юношество?
– Он прекрасный знаток баллистики, – возразил
Засядько. – Законам и чинопочитанию воспитанников научат преподаватели
соответствующих дисциплин, а Кениг обучит их артиллерийским наукам. Он будет
говорить с кафедры формулы. Какая в них крамола?
– Э-э, Александр Дмитриевич, – заметил Михаил, –
часто в формулах и таится самая большая крамола. Вон Коперник одними формулами
орудовал, а мир перевернул!
– Но Кениг не Коперник…
– Будем надеяться. Нам только новых Коперников не хватало.
Александр Дмитриевич, а почему бы вам самому не занять должность профессора
артиллерии, оставаясь одновременно директором?
– Не могу. И так приходится заниматься многими делами.
Просто не успею. Поэтому и уступаю ее Кенигу. Может быть, мои знания шире, но
его – глубже именно в баллистике.
Князь наконец сдался:
– Хорошо, я посодействую. Но вы все-таки подыскивайте
другого кандидата. Крамола нам не нужна. Я соглашусь на перевод Кенига
лишь в самом крайнем случае.
Прошла еще неделя борьбы за опального преподавателя. Не
добившись в департаменте перевода Кенига, Засядько написал письмо Михаилу,
который тем временем уехал за границу:
«С опасением навлечь на себя неудовольствие Вашего
Императорского Высочества осмеливаюсь повторить просьбу мою о подполковнике
Кениге, важными побуждаясь к тому причинами: прослужив двадцать пять лет в поле
и оставаясь в продолжение оных десять лет в войне беспрерывной, могу ли я быть
профессором? А между тем по обязанности, которую Ваше Высочество возложить
на меня удостоили, я должен быть оным вполне, должен смотреть не только за
методой преподавания, которую самому надлежит составить, но должен еще
проверять учителей и учащихся. Я не имею суетной гордости мыслить, что ко
всему этому мог я быть способен, да и смело могу заверить Ваше Высочество,
никто один без посторонней помощи не в силах исполнить этого».
Михаил ответил лишь через три месяца. Дескать, дело
подполковника Кенига пересматривается, можно уповать на лучшее. А пока не
стоит оттягивать начало занятий из-за одного человека.
Пришлось должность профессора артиллерии занять самому.
Теперь он ежедневно поднимался на кафедру и читал лекции. Странное чувство
испытывал, глядя на склонившиеся над тетрадями стриженые головы. Когда-то и он
точно так же строчил пером, стараясь не упустить ничего важного. И тоже
благоговел перед преподавателями…
С радостью отметил, что его лекции пользуются большой
популярностью. Слушателям импонировало, что перед ними выступает прославленный
боевой генерал, который использует богатейший фактический материал и щедро
насыщает лекции примерами из собственного военного опыта. В эти минуты
перед ними разворачивались картины грандиознейших битв, и все ощущали себя
участниками минувших событий.
Выждав время, Засядько снова сел за письмо к Михаилу.
«…Осмеливаюсь просить Вас покорнейше быть совершенным
образом уверенным, что единственно истинное желание служить возможно лучше и
доставить осчастливленному Вашим Высочеством заведению возможно более способов
быть достойным Вашего внимания внушило мне смелость повторить просьбы о
переводе подполковника Кенига. Я не забываю, однако же, мысль о выборе
другого на случай, если бы Его Императорское Высочество цесаревич на такой
перевод его не соизволил».
Последнюю фразу написал скрепя сердце, только бы лишний раз
не раздражать всесильного князя. Иначе упрется как бык, тогда ни Кенига, ни
кого другого не получишь. Впрочем, другого и не надо. С Кенигом никто не
сравнится. Либо его переведут, либо… придется лямку тянуть самому.
Мрачные предчувствия оправдались. Михаил долго уклонялся от
ответа, наконец признался, что такой профессор артиллерии, как Засядько, его
вполне устраивает. Еще больше устраивает отечественную науку. Кениг же куда-то
исчез из Полтавы. Засядько навел справки: оказалось, что «подполковник Кениг
выбыл по болезни за границу». Не приходилось сомневаться, что по указу царской
фамилии опального знатока артиллерийского дела убрали подальше.
Он снял, а затем и купил дом в Петербурге. К приезду
Оли нанял прислугу, и она прибыла уже в уютное гнездышко. Так он полагал.
Правда, Оля почему-то пришла в ужас, тут же принялась все перестраивать, мебель
таскали по ее указаниям из комнаты в комнату, с этажа на этаж, хотя, по
мнению Засядько, все так и осталось. Мол, от перемены слагаемых сумма не
меняется, а если и меняется, то лишь в перевернутом женском воображении.
Свечи по ее распоряжению убрали, теперь у него на столе под
розовым абажуром была карельская лампа. Свет от нее шел ровный и сильный, от
простых свечей глаза Засядько к ночи уже уставали так, что буковки начинали
расплываться.
Пол по распоряжению Оли покрыли толстым ковром, а окна его
кабинета были завешены плотными гардинами. Такие же гардины закрывали и дверь.
Впрочем, Засядько, смеясь, объяснял, что он способен работать на скачущем коне,
под грохот пушек или на попавшем в шторм корабле. Иначе много бы он наработал,
ежели вся жизнь – шторм!
