«Это на время, – утешал он себя. – Пока запас сил
велик. Продержусь на накопленной энергии, а там снова возьмусь за гимнастику,
установлю контроль над телом».
В тот момент он твердо был убежден, что так и будет.
Разделается с делами, снова начнет заниматься упражнениями, тело помолодеет и
нальется силой… Он не предполагал, что обязанности его будут не уменьшаться, а
расти, и времени будет оставаться все меньше и меньше.
Оля приучила прислугу поднимать ее еще раньше, чем
поднимется муж. Сама готовила ему турецкий кофе. Засядько сперва возражал, у
нее и своих хлопот хватает, дети растут, но Оля мягко настояла на своем.
И когда он работал в кабинете, часто устраивалась либо на диване,
забравшись на него с ногами и укрывшись пледом, либо в теплые дни – на
подоконнике. Оттуда можно было видеть и ее героя за работой, и Невский проспект
с его гуляющими парами.
Однажды она долго наблюдала, как длинные колонны солдат
тянутся к выходу из города.
– Не понимаю, – сказала она наконец в великом
недоумении. – Солдаты в голубых мундирах идут многодневным маршем из
Польши в Петербург. Солдаты в красных мундирах идут из Петербурга в далекую
Варшаву. Сколько сапог истреплют, сколько по дороге бесчинств сотворят!.. Не
лучше ли бы просто красные мундиры отвезти из Петербурга в Варшаву, а
голубые – в Петербург?
Он засмеялся, поцеловал ее:
– Ты прелесть! Просто рождена быть стратегом.
Она просияла:
– Правда же, так лучше?
– Конечно, – подтвердил он серьезно. – Только,
пока их мундиры будут везти, как бедным солдатикам ходить по улицам Петербурга
голыми?.. Ведь уже холодает.
Субботними вечерами к нему приходили друзья. В большинстве
это были офицеры, с которыми он подружился в Русско-турецкую войну и кампанию
1812 года. Теперь, когда он перебрался в столицу, бывшие боевые соратники
отыскали старого товарища.
Одним из ближайших друзей стал Алябьев. Храбрый офицер, он,
однако, уже тяготился службой в армии. Война окончилась, врагов изгнали из
пределов Отечества, теперь можно было полностью отдаться любимому
творчеству – музыке. Однако казарменное существование глушило вдохновение.
– Сыграй что-нибудь, – попросил Засядько.
Алябьев, улыбаясь, подошел к роялю. Собравшиеся друзья
многозначительно переглядывались. Алябьев уже предупредил их, что сумеет
вышибить слезу из железного генерала. Это было весьма рискованное заявление,
ибо Засядько сдержанно относился к фортепьянной музыке.
Алябьев положил руки на клавиши. Прозвучали первые аккорды…
И все увидели, как встрепенулся Засядько. Даже сделал шаг вперед, но
опомнился и замер. Только лицо вдруг побледнело.
А комнату наполняла никогда ранее не слышанная мелодия.
Призывная и одновременно печальная, словно говорила она о жизни храбрых и
сильных людей, которые постоянно смотрят смерти в глаза и часто не возвращаются
с поля брани…
За свiт встали козаченькi
В похiд з полуночi,
Заплакала дiвчинонька
Своi яснi очi…
Все стояли молча, внимательно вслушиваясь в слова
незнакомого языка, однако музыка не знала языкового барьера. Перед слушателями
словно бы проходили колонны легендарных спартанцев или овеянные славой римские
легионы. Шли в бой против неисчислимых сил варваров, чтобы погибнуть на земле и
воскреснуть в песнях и легендах…
Когда Алябьев опустил руки и наступила тишина, Засядько
подошел к другу, обнял его за щуплые плечи. Глаза генерала были полны слез.
– Спасибо, дружище! Откуда это сокровище?
– Понравилось? – спросил Алябьев, нервно поправляя
пенсне и оглядываясь на собравшихся.
– Где ты услышал эту вещь?
За композитора ответил другой участник войны 1812 года,
Сергей Глинка:
– Можете поздравить Александра Александровича с завершением
огромной работы. Он заканчивает подготовку к изданию сборника малороссийских
песен. Насколько я знаю, это будет первое такое издание в России.
– Правда? – спросил Засядько.
– Правда, – ответил Алябьев смущенно. –
Собственно, собрал песни Максимович, я только немножко обработал их и
подготовил к изданию. Боюсь только, что будут хлопоты с разрешением к печати.
– Как будет называться сборник? – поинтересовался
Засядько.
– «Голоса украинских песен».
– Обязательно приобрету.
В этот момент от двери раздался сильный звучный голос:
– И я тоже!
Все оглянулись. На пороге стоял крепко сложенный рослый
мужчина лет сорока – сорока пяти. У него было красивое мужественное
лицо воина. Правую щеку пересекал старый шрам.
Засядько поспешил навстречу другу, который посещал его в
каждый свой приезд в Петербург.
– Знакомьтесь, друзья, – сказал Засядько, обращаясь к
присутствующим, – мой старый друг, граф Огинский.
Огинский взглянул на гостей. Большинство из них знал, а о
некоторых слышал. Ныне литераторы и композиторы, в 1812 году они, сражаясь
против Наполеона, ратоборствовали и с польскими полками, шедшими под знаменами
императора, который обещал Польше независимость. Жуковский воевал под
Бородином, Батюшков ранен при Гельсберге, князья Вяземский и Шаховской служили
в казаках, Глинка и Карамзин – в ополчении.
– Я зашел проститься, – сказал Огинский. –
Еду во Флоренцию. На этот раз, видимо, надолго. Что-то разболелись старые раны,
ночами не сплю…
Он оглянулся на открытое фортепьяно, помедлил:
– Ладно… Сыграю на память, никто еще не слышал в новой
обработке. Видимо, это моя лучшая вещь…
Сел, взял первые аккорды. Слушатели затихли в почтительном
молчании. Они знали графа Огинского, боевого соратника мятежного генерала
Костюшко, активного участника восстания против России, бывшего депутата знаменитого
четырехлетнего сейма. Многим этот политический деятель был известен и как
композитор, автор военно-патриотических песен и маршей.
Засядько слушал мелодию с противоречивыми чувствами. Он
узнал, сразу же узнал ее… Дважды слышал ранее: в битве при Требии, когда под
ударом 1-го польского легиона полегло два русских полка. Положение тогда спас
Суворов… И еще раз, когда 2-й польский легион под командованием генерала
Домбровского предпринял отчаянную попытку отбить крепость Мантую… Это было
давно, очень давно, но и теперь, когда он иногда вспоминает, половина кабинета
растворяется в зыбком мареве, там начинает клубиться дым, нещадно палит жгучее
итальянское солнце, слышится страшный орудийный грохот, и, перекрывая шум боя,
накатывается хриплое и мощное: «Jeszcze Polska nie zginela…»
Когда Огинский кончил играть, Засядько сказал негромко:
– Михаил, тогда это была боевая песня, теперь – гимн.
Может быть, даже станет гимном новой Польши? Уже ради этого стоило жить.
