Огинский, однако, не выказал особой радости, мысли его были
уже далеко, и раны давали себя знать.
– Пора мне, ты уж прости. Внизу ждет карета, я ведь к тебе
на минутку… Может быть, больше не увидимся.
Когда Засядько, проводив графа, вернулся, в комнате кипели
страсти. Тон задавали братья Глинки: Сергей и Федор. Придерживаясь разных
взглядов – один издавал журнал «Русский вестник», где выступал с
монархических позиций, другой был сторонником якобинства, – сейчас оба
удивительным образом сошлись на ненависти к французам.
– Вам факты? – кричал кому-то Сергей. –
Пожалуйста! Генерал Кутайсов, смертельно раненный под Бородином, последние
слова произносит по-французски. Переписка, в которой Ростопчин и Воронцов
изливают желчь против французов, ведется на французском языке. На триумфальной
арке, воздвигнутой в Царском Селе в честь побед Александра – русского
царя! – над Францией, красуется сделанная по-французски надпись: «Моим
товарищам по оружию»…
Он набрал в грудь воздуха, собираясь выпалить новую тираду,
но моментом воспользовался его брат Федор, которому тоже было что сказать:
– Француз герцог де Ришелье становится наместником
императора на юге и вместе с другими французами – графом де Лонжероном,
маркизом де Траверсе, графом де Мазоном, инженером Базеном и другими –
основывает город Одессу, развивает ее торговлю с Марселем, заканчивает
постройку портов и крепостей в Херсоне, Кинбурне, Севастополе, создает школы и
театры, ставит аббата Николая во главе своего лицея в Одессе…
– Простите, Федор Николаевич, – прервал
Засядько, – вы восхваляете или порицаете герцога? Разве не достойны
уважения его заслуги перед Россией?
– Достойны, – ответил Федор яростно. – Но на кой
черт нам французы? Или мы сами не можем строить города? Прямо помешались на
французском! Я бы сажал в тюрьму всякого, кто заговорит не по-русски!
Засядько с неудовольствием покачал головой:
– Если сказано умно, то не все ли равно, на каком языке?
– Не все равно, – упорствовал Глинка. – Слишком мы
уступаем позиции всему французскому. Нет у нас национальной гордости.
Засядько в ответ стал загибать пальцы:
– Крылов в своих комедиях «Урок дочкам» и «Модная лавка» зло
высмеивает галломанов, Озеров ставит на сцене «Дмитрия Донского», под татарами,
иго которых сокрушил Донской, подразумевает французов. Крюковский в своей
трагедии «Пожарский» имеет в виду 1812 год. Жуковский пишет «Песнь барда над
гробом славян-победителей» и «Певец во стане русских воинов». Карамзин в
записке «О древней и новой России» дает настоящий антифранцузский
манифест. Кропотов в «Надгробном слове моей собаке Балака» поздравляет пса с
тем, что тот никогда не читал Вольтера…
Он разжал загнутые пальцы и поклонился в сторону плотного
человека в партикулярном платье, который наблюдал за их спором.
– Николай Иванович в своем журнале «Сын Отечества»
проповедовал священную войну против Наполеона и всего французского…
– И сейчас проповедую, – согласился Греч. –
Я против всего, что не является русским.
За его спиной поднялся загорелый человек в форме морского
офицера, вопросительно взглянул на Засядько:
– Может быть, мне лучше уйти, Александр Дмитриевич?
– Подождите, Отто Евстафьевич, – остановил его
Засядько. – Я полагаю, что Николай Иванович разъяснит свои взгляды
или извинится…
Греч всплеснул руками:
– Помилуйте, я вовсе не имел вас в виду, когда говорил об
иностранцах! Господи, да всякий знает, что ваш руководитель Крузенштерн –
первый русский мореплаватель, совершивший кругосветную экспедицию. Повторяю:
русский. И вы, Коцебу, уже вошли в анналы морской истории как русский
мореплаватель! Так что, пожалуйста, не принимайте на свой счет мои выпады…
А если вам и показалось, что я задел вас, покорно прошу извинить. Всему
виной мой несносный характер: вечно перегибаю палку!
Засядько подошел к окну, отдернул штору. Солнце выглянуло
из-за туч, обласкало город золотыми лучами. Насупившиеся спорщики невольно
залюбовались панорамой Санкт-Петербурга, этой Северной Пальмиры. Все поняли, на
что хотел указать генерал. Город быстро строится, но строится опять же при
участии французов и итальянцев. Монферран принялся за постройку
величественного, роскошного Исаакиевского собора. Тома де Томон строил здание
Биржи, Росси – новый Михайловский замок…
– Учиться не зазорно тому, чему стоит учиться, –
нарушил молчание Засядько. – Только всегда ли учимся тому, чему надобно?
Сейчас все говорят по-французски, лишь в деревнях еще слышен русский язык… а я
застал время, когда говорили только на немецком!
Он видел посерьезневшие глаза. Время, о котором говорил,
было не в какие-то отдаленные эпохи. Отцы и матери собравшихся и сейчас знают
немецкий лучше родного. И лучше новомодного французского. Немецкий вошел в
обиход еще при Петре, а при последующих правителях усилиями Бирона вытеснил с
императорского двора, а затем и вовсе из столицы русскую речь. Как сейчас все
говорят на французском, так все говорили на немецком…
– Ну, изгоним мы французскую речь, – сказал
Засядько, – ну и что? Придет другая напасть. Третий язык Европы –
британский. Мы еще на англицком не говорили.
– Англия далеко! – воскликнул Греч.
– Но товары ее на наших рынках, – напомнил
Засядько. – Война началась из-за чего? Бонапарт пытался перекрыть пути
доставки ее товаров по Европе. Континентальная блокада! Россия отказалась,
Бонапарт и двинул войска…
Греч задумался, пошевелил губами:
– Высший свет России, говорящий по-аглицки? Нет, это вовсе
нонсенс.
– Если бы… – покачал головой Засядько. Он посерьезнел,
глаза стали грустными. – Еще как заговорит! Мода есть мода, ей подчиняются
охотнее, чем законам, родителям, церкви, даже естественным потребностям… Если
только в моду не ввести употребление русского языка.
Греч внезапно спросил в упор:
– А вы, Александр Дмитриевич? Страна, в ее лучшей
просвещенной части, раскололась. На франкоманов и франкофобов. А вы…
видите вовсе третий путь?
Засядько признался:
– Третий путь труднее. Бороться за или против всегда легче.
Я – националист. Русский националист. Что означает сие слово? Это значит,
что я не возлагаю всю тяжесть цивилизации ни на Францию, ни на Англию, ни на
какую другую страну. Мы все делаем общее дело: строим просвещенный мир.
И Россия обязана – слышите, обязана! – внести свой вклад.
А если же она примет французский язык, то тем самым сядет Франции на шею и
скажет: вези! Вноси и за меня лепту в общую сокровищницу. Понимаете?
Я всегда работал каторжно. И я хочу, чтобы Россия принесла что-то
свое ценное, добытое ею, и положила на алтарь человечества. Нечего прятаться за
спинами Германии или Франции! По моему глубокому убеждению, любой человек,
который начинает у себя на родине принимать язык и манеры другого народа,
просто трус и лодырь. Да-да, трус и лодырь! Трус, потому что страшится
ответственности, пусть-де за меня отвечает Франция, а лодырь потому, что
пристраивается к чужому пирогу, не желая выращивать свой хлеб. Ну а так как
Русь – страна непуганых лодырей, то нам еще придется до-о-о-олго
трудиться, чтобы доказать простую истину: дабы нас Франция и другие страны
уважали, нам надобно говорить на своем языке, нести свою ношу, вкладывать свой
камень на стройке общего Храма рода людского!
