– Не врать! – взорвался вдруг Херувимов, хлопнув по столу похожей на куриную лапку ладонью. – Не врать мне. Итак, повторяю: к какой белогвардейской организации вы принадлежите? Кто ее руководитель, какое положение занимает в ней ваш супруг и вы?
Он сухо кашлянул и потрогал горло.
– Советую не запираться и рассказать все, как есть. К тому же у вас был найден револьвер, – он выдержал значительную паузу, – а это преступление карается по законам военного времени смертной казнью. Казань теперь – прифронтовой город.
– Я ничего не знаю, – еле выдавила из себя Лизавета, упершись взглядом в пол.
– По нашим сведениям, вы готовили разбойное нападение на банк. Государственный банк! Посягали на золотой запас Советской рабоче-крестьянской республики. От кого вы получили такое задание? Что за человек у вас в банке? Отвечать!
Елизавета молчала. Херувимов встал из-за стола и подошел к ней, кипя совсем не революционной яростью:
– Будешь молчать, белогвардейская шлюха?!
Тогда он едва не ударил ее. Его удержал ее взгляд, в котором, очевидно, он прочел нечто такое, что остановило его. А она… Она готова была вцепиться в его лицо ногтями, выцарапать глаза и душить, душить…
Рука его, занесенная для удара, опустилась сама собой.
– Хорошо, – ядовито сказал он. – Пошли-ка за мной.
Они гуськом вышли из особняка: впереди охранник, потом Лизавета, потом второй охранник и Херувимов. Прошли в конец двора к кирпичной стене, отделяющей двор дома от большого публичного сада. У стены, бурой от кровяных пятен, толстым слоем лежала кирпичная крошка; сама стена была испещрена следами от пуль.
Ее поставили в шаге от стены. Херувимов что-то сказал охранникам и выхватил из кармана револьвер:
– Родионова Елизавета Петровна, русская, из дворянского сословия, признается виновной в контрреволюционной деятельности против Российской Федеративной Советской Социалистической Республики и приговаривается к высшей мере социальной защиты – расстрелу.
Клацнули винтовочные затворы.
Он насмешливо посмотрел на сжавшуюся в комочек женщину и коротко скомандовал:
– Пли.
Раздался нестройный залп. Затем еще один и еще. Пули, выбивая куски кирпича, впивались в стену сбоку и поверх головы Лизаветы, одна ударила рикошетом в плечо, сорвав материю вместе с куском кожи.
– Хватит, – скомандовал Херувимов, вытирая пенную пленку с уголков губ.
Охранники, глядя на мертвенно-бледную женщину, гоготали во все горло.
Шутка.
Это была всего лишь рядовая забава, нередко применяемая оперуполномоченными ЧК для того, чтобы сломать волю человека и выбить из него нужные показания. Часто это им удавалось…
– Ну, как вам? – подошел Херувимов к неподвижно стоящей Лизавете. – Не описались?
Лиза стояла неподвижно, будто бы окаменев. Он потрогал низ ее живота.
– Гляди-ка, сухо, – весело обернулся он к охранникам, как бы призывая их порадоваться этому факту вместе с ним. А потом, мгновенно стерев улыбку, сказал, сипло и глухо:
– Запомни, сука. Это был всего лишь пробный расстрел. А вот завтра, – он приблизил губы к ее уху и повторил: – завтра будет уже настоящий. Я тебе это обещаю…
Спустившись к берегу реки, они повернули направо и скоро подошли к домику Лизаветы-тезки. Постояв немного, Елизавета Петровна открыла незапертую, как обычно, калитку и вошла. Все было, как и тридцать лет назад: клумбы с цветами по обеим сторонам короткой тропинки к дому, кусты крыжовника и вишни и чуть поодаль – развесистые деревья яблонь с ветвями, клонящимися к земле под тяжестью огромных наливных яблок.
– Здравствуйте, – громко произнесла Лизавета…
После пробного расстрела она уже мало чего помнила. Ее бил озноб, и в голове бухало, словно дюжие молотобойцы забивали ей в мозг чугунные сваи. Изредка она чувствовала чью-то мягкую руку на лбу, и боль немного стихала. Потом вдруг стало теплее: это женщина-тезка накрыла ее добытым где-то одеялом…
Ее разбудила боль в боку.
– Вставай, – мерзко раздалось над самым ухом.
– Она больна, оставьте ее, – услышала затем Лиза голос женщины.
– А ты молчи, и до тебя очередь дойдет, – снова прозвучал над головой мерзкий голос, и острая боль опять пронзила тело Елизаветы.
– А ну, вставай.
Носком ботинка охранник-латыш нетерпеливо пинал ее под ребра. Лиза медленно стала приподниматься на локтях.
– Ну, ты, морда нерусская, – заслоняя собой Лизавету, почти по-змеиному прошипела женщина. – Тебе же говорят, она больна.
Голова закружилась, в глазах замельтешили радужные круги, и Лиза в беспамятстве рухнула на пол.
Она очнулась на большой широкой кровати через двое суток. Открыла глаза и вначале не поняла, где она: крашенный белилами потолок, русская печь, тюль на окнах… Нет, это решительно не был подвал чрезвычайки с кусками гнилого сена на полу.
Она попыталась сесть, долго возилась, проклиная свое бессилие, пока не уперлась спиной в железную спинку кровати. Потом она услышала шаги, и в комнату вошла ее тезка.
– Очухалась? – весело спросила женщина, доставая из авоськи бутылку молока, пачку чая и белую французскую булку. – Вот и молодец. Я уже думала, что ты вообще не проснешься никогда. Что ты, это… в литургический сон впала. Не вставай, – пресекла она жестом попытку Лизаветы подняться с кровати. – Сейчас я тебе горшок принесу.
Потом они пили чай с молоком и французской булкой, женщина рассказывала Лизавете городские новости, а она, хрустя румяной корочкой, чувствовала, что силы возвращаются к ней. Тезка, довольная, что дела больной пошли на поправку, все говорила и говорила, не умолкая:
– А в городе что творится, настоящий праздник! На улицах флаги, цветы. Народу на улицах – как на Троицу. Все нарядные, веселые. На Черном озере военный оркестр играет, в Панаевском саду и Русской Швейцарии прямо гуляния народные, тоже с музыкой. У дворца командующего округом, ну, там, где при большевиках военный комиссариат был, – очередь длиннющая в добровольцы в Народную армию подполковника Каппеля. Да, вчера вечером я и самого Каппеля видела. Шустрый такой, загорелый. Настоящий герой…
Лизавета сонно моргала и улыбалась неизвестно чему. Было так хорошо, что будь ее воля, она вот так сидела бы весь век и слушала эту прекрасную женщину; а потом они пили бы чай с вишневым вареньем и французскими булками, рассказывая друг другу всякую дамскую чушь. Да, и еще обязательно, чтобы рядом был Савелий. Без него она жить «не согласная», как говорила ее новая подруга-тезка.
А потом уснула. Мгновенно. Наверное, за одну секунду. Как топориком на дно.
На следующее утро Лиза засобиралась в город.
– Куда это ты намылилась? – спросила ее Лизавета-другая. На что Лизавета Родионова ответила: – Пойду, пройдусь. А то вовсе разучусь ходить.
