А впрочем, почему попусту? Отрицательный
результат – это тоже результат. Правильно поется в хорошей песне: ничто на
земле не проходит бесследно, а глупость людская все же безмерна. Про глупость –
это уже чистая отсебятина, конечно, но очень верная отсебятина.
С ума сошла баба, совсем сошла с ума из-за
какого-то мальчишки! Ну и хорошо, это ее безумие еще пригодится Гному.
Определенно пригодится!
Долги наши, или История жизни Ивана Антоновича Саблина (продолжение)
Я был очарован Кореей, однако, вернувшись
домой, в Россию, с легкостью забыл эти чары. Хотя, если честно, в Нижнем
сначала показалось мне отвратительно да и в Москве жить не хотелось. Российские
города в период становления капитализма – ну, это нечто! Тот, кто знает, тот
поймет! Поэтому я только обрадовался, когда Гнатюк сказал, что работать мне
придется в лесном реабилитационном центре, который находится на речке Линде, в
Семеновском районе, рядом с деревней Маленькой.
Как ни странно, эти места я неплохо знал: у
одного моего товарища, друга детства, так сказать, в этой деревне жила
бабулька, и года три подряд мы там проводили все каникулы, и зимние, и летние.
Потом бабулька померла (царство ей небесное!), а родители того парня деревню не
шибко любили. Да и я в другую школу перешел, и учиться мы как раз заканчивали,
нам не до деревенских радостей было. Потом я уехал, как известно, в Хабаровск,
однако снова попасть в Маленькую был просто счастлив.
Строго говоря, наш реабилитационный центр
находился в пяти километрах от Маленькой. Добираться было не слишком удобно:
сначала час электричкой до станции Линда, потом автобусом до деревни – когда
минут сорок, когда полчаса, когда и час, в зависимости от погоды и дороги, –
ну а потом еще до санатория нашего полчасика пилить. Реабилитационный центр все
в округе только так и называли – санаторий, ну и я для удобства буду так же
называть. Кто из пациентов приезжал на своих автомобилях, за кем в Маленькую, а
то и в Линду, на станцию, высылали специальную машину из санатория – за деньги,
конечно. Это был частный санаторий, так что здесь все делалось за деньги, и
очень даже немаленькие. Операции тоже стоили дорого...
Да-да, в этом реабилитационном центре имелось
хирургическое отделение, и, как легко догадаться, это было отделение
пластической и косметической хирургии. Очень небольшое: с одним врачом (это я),
одним анестезиологом и тремя медсестрами. Когда я приехал в центр, мне было
двадцать восемь, я там оказался по возрасту самый молодой, поэтому на посту
начальника отделения ощущал себя в первое время не слишком уютно. Анестезиолог
и все медсестры были люди, мягко говоря, немолодые, давно уже пенсионного
возраста, зато это оказались спецы экстра-класса, практики, каких поискать, с
ними я на любой, самой сложной операции мог чувствовать себя вполне уверенно.
Конечно, после тех революционных методик, которым я научился в Сеуле, мои
помощники казались мне порядком закосневшими, однако они с восхищением взирали
на мои новации и во всем признавали мое преимущество. Сначала я этим жутко
гордился, думал, ну, вот я какой крутой-крутейший, круче меня только Волжский
откос, я этих деревенских докторишек просто наповал сражаю, они на меня
взирают, словно на гуру какого-нибудь. И немало потребовалось времени, чтобы
понять: мои помощники просто-напросто были очень дисциплинированными людьми,
которые привыкли с полуслова, даже с полувзгляда подчиняться приказам человека,
от которого они зависели, который им деньги платил и который, так или иначе,
держал в руках их жизни.
Этим человеком был Гнатюк.
Санаторий принадлежал ему. Здесь все
принадлежало ему, вплоть до земли, которую он взял на двадцать лет в аренду у
местной лесопромышленной станции. Раньше в здании реабилитационного центра
профсоюзный санаторий находился, но он дошел до последней степени разрушения, а
Гнатюк его реанимировал. Дал людям работу, дал хорошие деньги – понятно, что
здесь все на него молились, все его слушались, как говорится, ели его глазами.
И при этом очень охотно закрывали эти самые глаза на то, чего не должны были
видеть.
Отделение, которое я возглавлял, было
секретным. О том, что в нем происходило, не было известно никому, кроме тех,
кто там работал. Считалось, что в этом небольшом, очень уютном флигеле
реабилитировались больные, перенесшие венерическое заболевание. И даже если
кто-то умудрялся увидеть обитателей пятого корпуса (так называлось в обиходе
наше отделение) в бинтах, которые закрывали их лица, считалось, что это, к
примеру, тяжелые сифилитики. На них смотрели с опаской, их сторонились. И
прекрасно! Они именно этого и хотели.
Иногда мне казалось, что такое легковерие
обслуги могло быть только сознательным. Но эти люди из нижегородской глубинки,
измученные безденежьем, жили по принципу: меньше знаешь – лучше спишь. И этот
принцип себя вполне оправдывал.
Однако я всегда хотел знать все досконально о
том, что делаю и зачем. С другой стороны, только идиот не догадался бы...
К примеру, Гнатюк сам, лично привозит в
санаторий какого-то человека. Всегда ночью, всегда в темноте. Как правило,
голова у гостя забинтована, однако никаких ран на нем нет. Эти раны предстоит
нанести мне, потому что моя задача – сделать пластическую операцию этому
человеку, изменив до неузнаваемости не только черты его лица, но и форму ушей,
и фигуру, и пересадку кожи на подушечки пальцев, узоры на которых считаются
уникальной и неповторимой приметой каждого человека. То есть убрать рисунок
папиллярных линий.
